Александр Зорич - Первый меч Бургундии

- Да что ты все словами прикрываешься!? Что ты вообще знаешь о моей судьбе, козел!? Где ты был, когда играли фаблио по Роланду? Вмешался бы тогда один раз, маг всеведущий, и можно было бы не беспокоиться следующие двадцать лет! - ревел одержимый, словно уделанная вакханка, оглохший от собственного рева Карл, вжимая Жануария в стену. Затем вновь на мгновение замер и, уродливо выдвинув челюсть вперед, с силой грянул Жануария об стену.

- Когда играли фаблио по Роланду, я жил в Гранаде. Откуда я мог знать, что Мартин фон Остхофен влюбится в Вас, а не в графа Сен-Поля, как ему было суждено? Кто это мог знать?

- Ах, так ты и тут в курсе! Ты и тут все просчитал на своих счетах из дерьма! При чем здесь Сен-Поль, ты мне скажи, где этот пацан, где Мартин?! Он ведь остался жив, правда? Прочитай письмо, Жануарий, мне нужно это знать! - орал Карл.

Пальцы Карла, одинаково привычные к узде, мечу, женскому запястью, подбирались к тонкой шее Жануария. Подбирались, правда, не с той убежденностью, что вела Отелло, но тоже упорно, упорно.

Спина Жануария гирей ликвидатора новостроек вновь врубилась в стену. Однако, лицо Жануария постепенно стало утрачивать страдальческое и приобретать какое-то ко всему безразличное выражение.

- Мартин не принесет Вам ничего хорошего. Такие связи никогда ничего хорошего не приносят. Я не хочу кормить Вас ядом с собственной руки, - сквозь хрип проговорил Жануарий.

Теперь он был серьезен, словно судья и подсудимый в одном лице. И в его голосе не было жертвенного кокетажа Сапогоглавого Коммина. Отхрипев, он заглянул в глаза Карла, которые были совсем близко. В них было столько же осмысленности, сколько в двух теннисных мячах, составленных рядом. Столько же понимания, сколько в полных лунах многоочитой яичницы-глазуньи.

- Зачем, зачем, зачем тогда ты мне говорил, что здесь есть предметное письмо!? Зачем искушал!?

- Не мог промолчать.

- Скажите пожалуйста, какой честный ведьмак!

- Это вопрос свободы воли. Теперь я вижу, что мне не нужно было даже упоминать про письмо. Вы не в состоянии понять, в чем смысл дилеммы.

- Да уж куда мне!

- Я не это хотел сказать.

- Так скажи, что ты хотел, что здесь такого тонкого? Одного кретина я разрубил на два, как полено, другого кретина выжил на хуй к Людовику, третьему кретину отрубил голову, четвертый сам съебался и тем облегчил мне жизнь. И все намекали, что они в курсе этого тонкого дела, все в точности как ты ссылались на письмо, которое Мартин написал на коре. Все делали вид, что знают больше, чем я. И ты туда же, недоношенный ко...

Но Карл не успел окончить. Пока затылок Жануария отбивал такт для карловых так-скажи-что-ты-хотел, а его спина означивала синкопы, чуть отставая от головы, руки Жануария двумя питонами медленно ползли вверх вдоль туловища Карла.

Если бы кто-то следил за этими серпентирующими руками со стороны, этому кому-то наверняка бросилась бы в глаза удивительная подвижность суставов. Такая, что намекает на полное их отсутствие или временное упразднение.

Руки-змеи обтекли ребра, плечи Карла, выгнулись скобами вокруг головы Карла, затем змеиные головы вновь обратились ладонями и схлопнули голову Карла с обеих сторон с такой силой, словно намеревались сделать из его черепа корж для "наполеона". Они проделали это так быстро, что потраченного ими времени губам Карла не хватило на то, чтобы оформить в звук последнее слово.

Громовые раскаты ввалились звучной лавой в уши Карла, барабанные перепонки загудели наковальнями, волосы схватились трескучей сеткой миниатюрных молний. Воздух наполнился озоном и тишиной, кольнуло под сердцем и Карл стёк вниз по телу Жануария, надолго отсоединившись от реальности в той позе, в какой Рембрандт запечатлел блудного-преблудного сына.

- Уговорил, малыш. Будет тебе письмо, - тяжело дыша сказал Жануарий.

Герцог завалился набок.

Три раза после ранения, пару раз после ночи в женском обществе и один раз спьяну Карл просыпался в чужом, инаковом и до мелочности многозначительном мире. Когда сорокалетний, то есть почти сорокалетний Карл открыл глаза, он снова оказался в комнате Мартина. Сумерки наступали стремительной маньчжурской конницей.

Жануария уж и след простыл, дверь была притворена, но не заперта. К счастью, воспоминания о дурной сцене с рукоприкладством попрятались, словно кухонные тараканы от лампочки Ильича.

"Ну и хорошо", - пробурчал Карл, стыдясь того, что не чувствует никакого, почти никакого стыда и вообще почти ничего не помнит. Как принято описывать такую памятливость в беседах - "лишь в общих чертах".

Он встал поначалу на четыре, потом на три и наконец на две. Посмотрел в сторону окна, в створках которого шептал ветер, и тряхнул головой. Очень больно.

Первым его желанием было немедленно уйти. Вторым - остаться, причем остаться надолго. Буридановым ослом протынявшись среди зимней сумеречной синевы и холодных предметов, Карл набрел на канделябр с четырьмя свечами, который сильно смахивал бы на менору, если б свечей было пять. Когда, протрещав положенное время, свечи занялись, Карл запер дверь на засов.

Тайник с рисунками Карл нашел очень быстро.

Их было что-то около двадцати. Судя по подписям и по ходу руки, которая становилась всё тверже и вместе с тем всё расхлябанней, хронологически все они умещались в полтора года.

Мартин рисовал свинцовым карандашом, который не стереть, не слизнуть и не смахнуть, а потому все "неправильные" линии, все тупики, где пробуксовывала художественная мысль, были видны, словно линии и бугорки на ладони старца. Карл поставил канделябр на пол и сел, облокотившись спиной о комод.

Полю-Антуану не померещилось - Мартин рисовал в основном, только, единственно Карла, герцога Бургундского. Или, во что никак не верилось, сохранял только рисунки, на которых герцог был представлен не менее чем тенью - был там, кстати, и такой.

От портрета, который не столь уж давно выкатился из-под кисти Рогира, любой из рисунков отличался как ложка от вилки. И не потому что был хуже выполнен технически, хотя это и верно. Он, Карл, был в карандаше Мартина совсем не таким, каким у Рогира. Он был таким, каким показывался сам себе в зеркале, случайно попавшемся на стене, где зеркало раньше не висело. Таким, как в описаниях наблюдательных людей, о существовании которых ты не подозреваешь.

Час или полтора Карл перекладывал и пересматривал листы из тайника. Его внутренние часы уже показывали полночь следующего дня. Но шарканье и топтание за дверью возвещало ещё только текущий ужин.

Интересное дело - ни одного места, ни одного предмета из тех, что окружали его лицо на отдельных рисунках, он узнать не смог.