Александр Зорич - Первый меч Бургундии

- Так это вот здесь он жил? - Карл чувствовал беспричинную неловкость, как будто был не умыт или в дырявых носках.

- Герр Гельмут сказал - здесь. Что у нас тут? - Жануарию было любопытно, прямо даже интересно.

В комнате Мартина он вел себя как ребенок, который с попустительства мамаши дорвался до столика с парфюмерией. Он хватал всё, на что падал взгляд, и сопровождал это то многозначительным мычанием, то описью-комментарием.

Рылся в бумагах, заглядывал под кровать Мартина. Нюхал засохший цвет на бергамотовом деревце, которое произрастало у окна из серебряной вазы с семью опалами, но теперь, без воды и ухода, завяло.

Жануарий стучал по боку вазы костяшками пальцев, ковырял самый крупный опал ногтем, смотрел на просвет мартинову рубаху с севильскими рукавами. Карл ловил объедки с Жануариева пиршества.

- Это его книги, - прокомментировал Жануарий у единственной, но продолжительной книжной полки, и провез палец по шпалам свинокожих корешков. Трак-трак-трак. "Роман о Розе", "Жизнь двенадцати цезарей", "О Божественных именах", "Нибелунги" и далее до конечной станции, до Катулла с его бесноватой Лесбией и порядком зачитанной Книгой Книг.

- Вижу. На немецком?

- Есть и иврит.

- Иврит? Это каббала, да? - испуганно переспросил Карл. - Так он что - был малефиком?

- Каббала. Почем мне знать? - отозвался Жануарий. - В том смысле, что, возможно, он ничего плохого и не делал. Хотя и знал как.

Карл, не привыкший вдаваться в нюансы всякого там гнозиса с облегчением выдохнул. Главное, что не делал. "Возможно" Карл поспешил пропустить.

- Может, подойдете ближе? Тут есть кое-что необычное, - сказал Жануарий, не отрываясь от раскопок в милой, но не представляющей поживы для ворья шкатулке.

Карл оказался рядом с письменным столом, на котором словно бы с умыслом была разложена всякая мелочь - сломанные перья, веер, колокольчик, бусины, скомканные бумажонки, раковины, засушенные растения, кардамоновые орешки, пара мелких серебряных монет.

Тем временем Жануарий выудил из верхнего ящичка бюро нашейный платок и принюхался. На Карла повеяло лавандой и ладаном.

Жануарий внимательно рассмотрел платок, потом аккуратно положил его на стол, между необитаемой раковиной улитки и бронзовым колокольчиком, какие в Дижоне вешают над дверьми лавок. Затем, помедлив, убрал платок. И снова положил его на стол. На сей раз между бронзовым колокольчиком и небольшими (минуты эдак на три) песочными часами.

- Монсеньор Карл, здесь для Вас письмо. Оно уцелело, - заключил Жануарий с очень серьезным видом.

- Где?

- Здесь, - Жануарий показал на стол.

- Почему же я его не вижу? - сдерживая раздражение, поинтересовался Карл.

- Потому что это предметное письмо. Письмо из предметов. Вот этот душистый платок, колокольчик и песочные часы означают приблизительно следующее: "С тех пор как я видел тебя в Дижоне, прошла целая необитаемая вечность".

- При чем тут, блядь, вечность!? - Карла сильно смутила интимность прочтенной Жануарием фразы. Вдобавок, никакого письма он не видел, видел только скопище вещиц.

- Запах ладана в предметной семиотике означает "вечность". Колокольчик означает "Дижон", раковина означа...

- Мартин прекрасно умел писать, - перебил его Карл.

- Он не хотел писать.

- Чего же он хотел? Складывать всякий мусор? Делать ему было нечего? - гасить закипающее раздражение, раскинувшее поверх мозгов свои жгучие щупальца, Карлу становилось всё сложнее.

- Да, так он хотел.

- Тогда прочти мне это так называемое письмо! Можешь - прочти, - рискнул Карл, все еще надеясь, что Жануарий блефует.

- Извините, монсеньор, но это письмо адресовано Вам.

- Ну и что?

- Видите ли, монсеньор, дело даже не в том, что мне неловко совать нос в послания такого рода...

Карла покоробили "послания такого рода", но он сдержался.

- А в чем?

- В том, что если Вы не можете его прочесть, значит Вам и не нужно его читать. Такое уж это письмо. Понимаете, существуют естественные защитные механизмы.

- К черту защитные механизмы!

- Монсеньор, я не стану Вам его читать, - твердо сказал Жануарий.

- Что значит "не стану"? Я не спрашиваю, станешь ты или не станешь. Я приказываю. Я, твой герцог, приказываю прочитать это предметное письмо. Нет, даже не так. Я приказываю тебе записать это письмо нормальными буквами на нормальной бумаге и предоставить его мне не позднее, чем вечером сего дня.

- Или Вы прочтете это письмо сами, монсеньор, или сейчас я просто переверну стол и уничтожу все. И тогда выйдет еще более скверно, чем когда-то на фаблио.

- Значит нет?

- Нет. Теперь я вижу, что Вам нельзя еще читать такие вещи.

- Ах вот как!?

Ну всё, блядь. Всё. Жануарий сунул два пальца во всемирную розетку, и реакция возбужденного красной тряпкой пространства не заставила себя дожидаться. Безоглядный и бесконтрольный в тот день, Карл пришел в слепую, но сносно осязающую ярость, на которую, как он полагал в шапкозакидательском христианском настроении, вроде бы и не был способен.

Напоминание о фаблио стало тем пером-разновесом, которое сломило скалиотическую спину перегруженного верблюда.

Когда кулачище Карла врезался в челюсть Жануария, тот понял, что так разозлило герцога. И, как обычно поступают люди, когда в оркестровой яме начинается разлад или драка, в сердцах воззвал к Дирижеру.

- О Господи, - тихо выдохнул Жануарий и осел на пол.

Карл замешкался буквально на секунду. То не было замешательство демона, познавшего жалость как развитие привычной идеи презрения.

То не было замешательство человека, вспомнившего нейтрально настроенное ко всему неведение или иную эдемскую добродетель. И не темпоральный провал обезьяны, соображающей, на какую кнопку выгодней давить.

То было мгновенное оцепенение Карла, который вдруг осознал, что, кажется, сломал Жануарию челюсть.

Правда, вместе с этим осознанием, которым Карл не успел насладиться, предпочтя действие мысли, поток рефлексии иссяк.

Карл, схватив Жануария за грудки, поволок его вверх, потянул к себе, а, подняв на должную высоту, изо всех сил тряхнул, будто тот был пыльным, очень пыльным пледом.

- Монсеньор Карл, я не могу помочь Вам прочесть это письмо, мне запретили вмешиваться в Вашу судьбу, понимаете? - тихо попросил Жануарий, глядя на мир мартиновой комнаты с высоты выше карлова роста и поверх оказавшегося тройным в таком положении прикованной к стене марионетки подбородка.

- Да что ты все словами прикрываешься!? Что ты вообще знаешь о моей судьбе, козел!? Где ты был, когда играли фаблио по Роланду? Вмешался бы тогда один раз, маг всеведущий, и можно было бы не беспокоиться следующие двадцать лет! - ревел одержимый, словно уделанная вакханка, оглохший от собственного рева Карл, вжимая Жануария в стену. Затем вновь на мгновение замер и, уродливо выдвинув челюсть вперед, с силой грянул Жануария об стену.