Мария Теплинская - Короткая ночь

— А кто его любит? — поморщился тот. — Да и за что его любить можно — такого? Кому он что доброго сделал? Вот тебе хотя бы — можешь вспомнить?

— Однажды коринками угостил, — выудила она из памяти тот давний случай.

— Верно, угостил, — согласился Ясь. — Когда на него все твои подружки насели. А до того ведь упирался, чтобы кто чего не подумал — ведь так?

— Откуда ты знаешь — тебя же там не было! — вскинулась она, задетая тем, что ему известно даже то, что она сама в своем сознании заглушала, как только могла.

— Повидал я таких, — небрежно бросил Янка. — Уж он тебе и улыбнется, и в очи заглянет, а чуть какая тревога — даже не беда — так он сразу бочком, да в стороночку!

— Что же ты мне раньше этого не сказал? — укорила его Леся.

— А что было толку? — пожал он плечами. — Ты бы все равно слушать меня не стала. Да тут и без меня довольно нашлось уговорщиков: ты от них только и слыхала, что «выбрось из головы», да «что ты в нем нашла». Куда уж мне еще было соваться!

Позднее, впрочем, выяснилось, что как раз в данном случае Данила был совершенно ни при чем, а про Еленину отмель гайдукам рассказал Апанас. Едва ли он толком понимал, для чего это нужно, да уж больно ему хотелось досадить «оглобле» и при этом услужить Ярославу: глядишь, и вспомнит тогда о своем побочном братце…

Однако Лесе было уже все равно, Данила ее подставил или другой. Ей хватало уже и того, что он м о г это сделать. Но теперь даже это ее ничуть не задевало: каким бы ни был Данила, он уже не мог причинить ей боли, ибо ее сердце более не зависело от него. Несмотря даже на пустоту и холод, что остались после ушедшего чувства, она теперь ощутила себя свободной и прозревшей. И совсем уже по-иному сияло над головой солнце, и цвиркали зяблики в высоких ветвях, и шуршали под ногами прелые листья, прохладные и чуть влажные от сыроватой еще земли.

Глава седьмая

Сила Великого идола иссякает. Дегтярной камень больше не защита длымчанам.

Такие разговоры давно уже потихоньку бродили по окрестностям: побывали они в обездоленных крепостных деревеньках, заглянули во все шляхетские застянки, чем немало взвеселили их обитателей, доползли до местечковых жидов и стали частыми гостями в Островичах. Все говорили, что идол стар, что уж давно пора ему на покой, и вот он теперь угасает, мертвеет, превращается в обычный камень. Доказательства тому были налицо: вспоминали убитого деда Василя, затем похищение мальчика и, наконец, теперешние козни молодого Островского — отчего же идол не торопится покарать злодеев, отомстить за тех, кого оберегал столько веков?

А чего стоят длымчане без своего грозного заступника? Просто жалкие ничтожные людишки, способные разве что ткать красивые дзяги да нарушать законы. Так что теперь ничего не стоит их к ногтю…

Одна лишь Леся усмехалась над этими речами. Не может идол состариться, ибо в нем обитает душа вечно юного бога, пусть забытого, но не ставшего от этого менее могущественным. Нет, не умер и не покинул длымчан Великий идол, и кому, как не ей, это знать. Хорошо помнит Леся, как прошлым летом, одетая в русалочий наряд, с распущенными длинными косами, увозила она вверх по Бугу беззащитную испуганную девушку, и на этой опасной дороге чувствовала себя словно бы окруженной невидимым обережным кругом.

Но в то же время какая-то крупица правды во всех этих сплетнях, видимо, все же была; сила древнего идола отчего-то представлялась ей заключенной в глухую каменную темницу, которой он не в силах был разрушить.

По возвращении из Рантуховичей ей снова привиделся тревожный сон, такой же необъяснимо жуткий, как и первый, хотя в нем ничего особо страшного вроде бы и не было.

Привиделся ей безмолвный лесной полумрак; непролазные дебри, погруженные в глубокий сон, и на их фоне — встававшие в ее мечтах угловатые контуры черного камня. И властный, беззвучный голос, необоримо зовущий ее:

— Ты должна быть т а м! Ты придешь т у д а…

Но вот нет уже этой картины, осталась в сумрачной дали, а сама она как будто идет по лесу. Но это только кажется, что идет, а на самом деле она стоит на месте, а движется и меняется вокруг нее лес, становясь постепенно все более светлым, просторным и солнечным. Исчезают мрачные ели и застывшие в мертвом безмолвии сосны; их сменяют серебристые березы, кружевные заросли орешника, высокие статные ясени с их сияющей изумрудной листвой, насквозь просвеченной солнцем. Но все же не покидает ее чувство смутной тревоги.

И вдруг она замечает вдали меж стволами какое-то мелькание; все ближе, ближе… И вот уже можно разглядеть бегущую навстречу фигурку мальчика. Митрась? Ей хочется так думать, но его лица по-прежнему не видно, оно скрыто ветвями кустарника.

Но вот уже не стало ни леса, ни просвеченных солнцем берез, ни бегущего мальчика. Перед глазами — гостиная в Рантуховичах: обитая голубым штофом мебель, старинные часы полированного дерева, развешанные на стенах рантухи. И пан Любич… В своем ярко-малиновом атласном халате, он рухнул головой на стол, заваленный газетами, пустыми кофейными чашками и ореховой скорлупой, и неудержимо рыдает, содрогаясь всем телом. Она не успела подумать, о чем же он плачет: все кругом провалилось во мрак, и больше она уже ничего не видела…

На другой день она ясно помнила свой сон; более того, сразу припомнился ей и прежний. Не было сомнений, что они связаны между собой, и что показали ей вовсе не мечты и грезы, а реальные события. Только вот были ли то дела минувшие или грядущие, она сказать не могла, как не могла понять, о чем же плакал бедный пан Генрик: о своем потерянном имении или о той отважной молодой пани, которую задушил в прежнем ее сне злой лиходей.

Но одно было несомненно: если таинственный идол подает ей знаки — стало быть, он их не покинул?

Как и в тот раз, она никому ничего не рассказала. Обмолвилась только Янке, но он повел себя как-то странно. Хотя, надо сказать, она и не самую лучшую минуту выбрала для таких разговоров — он как раз выволок из сарая старую борону и примерялся ее чинить. У Савки борона, как и все прочее, была готова загодя, и он любил посмеиваться над Янкой, которому теперь зачастую приходилось все делать в последнюю минуту: на охоту, мол, ехать — собак кормить! Леся обычно сердилась на родича за эти насмешки, но теперь вдруг ее саму охватила досада на лучшего друга. Стукнуло же ему в голову именно теперь возиться со своей бороной!

Когда она пришла к нему на двор и застала его за этой неладной работой, она поняла, что разговора не выйдет. Но все же на всякий случай попыталась с ним заговорить:

— А ты знаешь, Ясю, я такой сон нынче видела…