Макс Далин - Убить некроманта

— Хорошо?! — говорит. — Хорошо?! Ну спасибо за такое «хорошо»! Интересно, а что, по мнению некроманта, плохо?!

— Смотри, — говорю.

Монаха я убил, остановив Даром его сердце. К умалишённым можно быть милосердным. А в девку стал вливать смерть по капле, не торопясь и наблюдая, не в силах больше справляться с горем и яростью.

Когда она завизжала, Робин начал рваться из рук мертвецов с удивительной для живого силой. Он чуть верёвки не порвал — добрый рыцарь. И уже не усмехался иронически, а вопил, как прирезанный:

— Прекрати! Ты не человек — ты демон! У тебя нет сердца! Ты сам мёртвый!

— Да, — говорю. — У меня нет сердца — ты его разбил, Добрый Робин. Красиво сказано? Тебе понравилось?

Когда у неё изо рта хлынула кровь, он начал меня умолять. А когда у неё вскипели и вытекли глаза — заткнулся. Я чувствовал его ненависть, как дым, наполнивший комнату, и думал: значит, тебе это не нравится? Надо же! А чего же ты ждал?

Она агонизировала минут пять — никак не меньше. И Робин плакал, глядя на неё, а я думал о слёзах, не пролитых над телом Нарцисса, — и не дёрнулся облегчить положение обоим этим любовничкам.

Потом она перестала дёргаться, и я снял с неё ожерелье. А Добрый Робин смотрел на меня мокрыми расширившимися глазами.

— Я тоже не мог прийти на помощь, — говорю. — И мне тоже хотелось, Робин. Так что ты ошибся.

Он изобразил ухмылку — наверное, хотел ухмыльнуться презрительно, но вышло горько.

— Собираешься казнить меня в столице? — говорит. — На площади? Поизощрённее? Чтобы все видели, как ты страшен, а я жалок, да?

— Нет, — говорю. — Убью сейчас. Быстро и без затей.

Кажется, он удивился.

— Почему?

— Счёт закрыт, — сказал я и воткнул клинок Дара ему в ухо.

Он так и повалился на пол с удивлённым лицом. А я вышел строить войска. Меня трясло от холода.

Отомстив Доброму Робину и закончив эту дурацкую войну, я так успокоился, что сам себе удивился. Даже когда хоронили Нарцисса, я только мёрз и очень хотел скорее вернуться в столицу. Я вдруг начал отчаянно тосковать по дому.

Бунт догорел без следа. На всякий непредвиденный случай я оставил на севере свои живые войска, а в столицу привёл лишь мертвецов — гвардию и остатки банды Робина, тех, у кого были целы руки-ноги и сравнительно не изуродовано лицо. Кажется, сам Робин тоже попал в число трупов почище, но точно не помню… Вампиры мне очень помогли и уцелели — я оставил этот способ их путешествий, как туз в своём рукаве, на будущее.

Пока возвращались, я рвался в свой дворец всей душой, а когда наконец его увидел, вдруг навалился цепенящий ужас, от которого даже дышать было трудно. Я понял его причину, когда вошёл в собственные покои.

Моя душа, безотносительно к разуму, оказывается, ожидала, что я найду дома живого Нарцисса. Я закопал в жёлтую глину северного городишки пустую обезображенную оболочку, которую моё бедное сердце умудрилось никак не связать с той милой живой душой, которая грела меня столько холодных дней.

Я понятия не имел, насколько в действительности привязался к Нарциссу. Живой он мне мешал, иногда раздражал, иногда мне хотелось от него больше, чем он был способен дать, — сейчас я понял, что любил в нём абсолютно всё. И глупость, и наивность, и невероятную способность вставить слово не к месту, и целомудрие, граничащее с занудством…

Я в нестерпимой тоске шлялся по его опустевшим покоям. Его тряпки, его зеркала, его побрякушки — это всё меня резало, как ножом. Я намотал на запястье жемчужное ожерелье, в котором его убивали, и носил с собой, как чётки, не в силах с ним расстаться.

И благодарил Господа за то, что в один счастливый момент уговорил Нарцисса позировать лучшему художнику столицы: у меня остался его портрет. Художник действительно оказался талантом, мэтру Аугустино переменчивые очи Нарцисса удались… И очень знакомое мне выражение — глуповатая, светлая, обаятельная улыбочка… Я таскал этот портрет из кабинета в спальню и обратно, смотрел на него, разговаривал с ним — вероятно, был весьма близок к настоящему сумасшествию.

Моё одиночество стало ужасно тяжёлым. Я ничем не мог его заглушить. У меня была пропасть работы, но всё валилось из рук. Я не мог видеть слащавых физиономий своего двора.

«Вы прекрасны, государь! Прекрасны!» А то я не знаю, что они думают! Уж говорил бы прямо: «Вы ужасны, государь! Ужасны! Вы просто отвратительны!» — куда бы забавнее вышло.

Кому я казался прекрасным, того больше нет…

Бернард побаивался со мной общаться, когда я не в духе, зато теперь чаще приходили вампиры. Оскар присаживался рядом, поближе к огню, и говорил:

— Мой дорогой государь, право, не стоит так унывать. Смертные — увы, лишь хворост в топке Вечности. Он был прелестен, но красота таких цветов эфемерна. «Только утро — их прелести предел», — сказал поэт. Если вам хотелось его сохранить…

— Сделать из Нарцисса гербарий в виде вампира? — говорил я. Меня раздражали такие разговоры. — Ну какой он, к демону лысому, вампир?! И потом, он уподобился бы вам, стал бы вашим — не моим…

— А вы, мой прекраснейший государь? — говорил этот искуситель. — Вот вы стали бы Князем Сумерек, какого ещё не знал мир. Возможно, вам удалось бы исполнить древнейшую мечту Вечных — объединить под своей десницей все вампирские кланы. Вы, мой драгоценный государь, узнали бы свободу Инобытия, любовь, непостижимую для смертных, — всё, чего вам не хватает…

Мне долго лили в уши этот мёд, пока я не рявкнул в конце концов:

— Слушай, дорогой Князь, погостная пыль! Не мучь ты меня, ради Господа! Не могу я бросить человеческий мир ради вашего, и оставь ты в покое моё несчастное бренное тело и жалкий человеческий разум! Не хочу больше об этом!

— А разве вы, милый государь, не оставили ваши дела среди живых? — говорит. С таким видом, будто безмерно удивлён. — Вы же теперь, скорбя о вашем юном друге, желаете уйти в скит, удалиться от мира, никого не видеть — а я просто предлагаю вам свежесть обновления…

— Не ваше дело, что я желаю, — говорю.

И тут я сообразил, что мне уже злобно, смешно — и вроде бы мысли потихоньку приходят в порядок. А Оскар, кладбищенский змей, улыбнулся и сказал:

— Король воскрес! Виват! Ну, как я и полагал, мой дорогой государь, у вас пока ещё достаточно сил. И не забывайте, что не все ваши друзья мертвы… необратимо…

И мне оставалось только грустно усмехнуться.

А бунт Доброго Робина, как потом выяснилось, стоил многим в Междугорье не меньше, чем мне. Некоторым, вероятно, даже больше.

Сейчас я уже не считаю Робина отвратительной тварью. Он делал то, что считал правильным, — у него тоже была своя справедливость. В этом смысле между нами даже можно усмотреть нечто общее — плевали мы с Робином на чужое мнение, не щадили врагов и шли напролом. Одна разница — я хоть иногда думал, что делаю.