Андрей Дашков - Эхо проклятия

Дергаться не имело смысла. Меня несло течением водоворота, и я уже был совсем недалеко от сливного отверстия. Но само присутствие Хаммера и Лидии означало, что сцейрав решил доиграть свой фарс до конца.

Лидия возложила свои холодные ладони на мою голову, и я почувствовал ласку этой нечеловеческой прохлады, словно очутился в оазисе посреди раскаленной безводной пустыни. И тьма опустилась, как занавес, отделивший меня от утомительной пьесы, как исполненное последнее желание приговоренного. Я сильнее чем когда-либо жаждал обрести покой – окончательно и бесповоротно. И, конечно, был жестоко обманут.

(...Боль... Кровь – но опять не моя... Шорохи насекомых, громкие, как обезьяний рев в джунглях... Кровавый прилив... Бриз, несущий запахи разложения... Притяжение лун, которые плывут надо мной... Опахала пальм в руках у черного раба ночи... Лица, изъеденные оспой... Грохот землетрясения, грохот барабанов... Обнаженное сердце на алтаре – но еще не мое... Звезды летят со скоростью кошмара... Леопард охотится во мраке... Сияющие звериные глаза... Небо – пятнистая шкура... Содранная кожа – но еще не моя... И снова боль – круг за кругом, тень за тенью, жертва за жертвой...

Но вот я снова слышу чей-то шепот, и это утешает меня, хотя должно пугать. Да, утешает – до тех пор, пока я не начинаю различать слова: «Где ты, Габриэль? Где ты, неприкаянный бродяга? Тебя убили у меня на глазах, но я не верю, что ты умер. Демоны не умирают. Ты навсегда поселился во мне... А боль... Что ты знаешь о боли, сынок? О вечной пытке, когда вырванная душа кружит возле обугленной черной плоти в пустынной яме отчаяния? И рядом нет даже палача, которого можно ненавидеть или любить...»)

…Сомнамбула – мой связной. Мой шпион в мире живых. Наверное, я никогда не узнаю, зачем мне понадобилась его плоть. Маскарад продолжается. Это хуже, чем игра. В игре хотя бы есть правила. Но правила означают ограничения. Я избавился от многих из них. Не от всех. Липкая паутина мнимой реальности еще крепко держит меня. Связь кажется нерасторжимой, но я видел следы тех, кто сумел ее разорвать.

Мои веки приоткрывает свет – призрачный и неприятный, словно сияние луны, отраженное в лезвии опасной бритвы. Издалека доносится звон монастырского колокола, от которого веет неутолимой тревогой и столь же неутолимым одиночеством. Я узнаю это место – его нельзя найти наяву, но зато здесь сразу ощущаются печаль и нежность обреченных.

Из темноты проступают очертания распятия и стоящей на коленях женщины в монашеском одеянии. Она находится ко мне боком и держит перед собой раскрытую ладонь пальцами вверх. Но это не Мария – просто еще одна побочная жертва чьей-то погони. Мария появляется позже. Ее приводят те двое, затем меня оставляют с ней наедине. Когда я различаю ее теперешний облик, из моей груди вырастает дерево, питающееся кровью, и тянется ветвями к моему полуночному солнцу…

– Значит, ты была здесь…

– Мы оба были здесь. Только ты не знал об этом.

– Все это время?

– Что такое время?

– Оно убивает.

– Не говори глупостей. Разве можно убить то, что мертво?

– Ты тоже умерла?

– Если у твоей жизни нет конца, почему у моей смерти должно быть начало?

– Для мертвой ты неплохо играешь словами…

– Я только поддерживаю разговор.

– К черту разговор. Иди ко мне.

Она приближается на расстояние дыхания. Я касаюсь ее щеки. Чувствую жар. Моя рука почти прозрачна. Может, это тот самый случай, думаю я, когда призракам являются живые. Чтобы кое о чем напомнить. Но о чем?

Я привлекаю ее к себе.

Она меня не разочаровала.

С крыши дома-призрака открывался прекрасный вид на залив. О городе напоминала удаляющаяся россыпь огней на севере, но гораздо ярче пылал закат. Наш полет был неощутим – мы уже становились испаряющимся иероглифом на шелке вечерней зари. Вино и небо были одного оттенка. Сцейрав откупорил бутылку, поднятую со дна моря. Он был в костюме цвета выбеленной кости, Дырка – вся в красном. А я обзавелся еще парой «монет».

На столе среди бокалов стояла пустая Клетка. Тут же лежала маска из кожи, в которой с трудом можно было узнать лицо Лидии. Велиар был на свободе, и я догадывался, что это означает. Но напоследок хотел понять, изменилось бы что-нибудь, если бы таола добилась своего и заполучила Клетку.

После третьего бокала сцейрав доверительно сообщил мне:

– Знаешь, братец, от тебя мало толку. Даже не знаю, что теперь с тобой делать.

– Правда, – пришлось согласиться мне. – Я сейчас вне игры. Но ты мог бы кое-кого придержать.

– С чего бы мне это делать?

– С того, что торговля умирает последней.

– Ты уже продал все, что мог. И всех, кого мог.

– А как насчет этого? – Я наклонился вперед и обеими руками раздвинул волосы на темени, чтобы стала видна отметина. Знак изгнанных. След прикосновения копыта.

Сцейрав посмотрел прищуренным глазом, словно измеряя уровень возможного блефа, затем этот его глаз заблестел, как зеркало. Он цокнул языком и предостерегающим жестом велел Дырке заткнуться.

– Интересно. Весьма интересно. – В такие минуты сцейрав чрезвычайно напоминал богатого коллекционера, оказавшегося в шаге от приобретения очередного шедевра. Но не было ничего более обманчивого, чем это сходство.

– Только вынужден тебя разочаровать. Ты немного опоздал со своим предложением. На пару тысяч лет. И вообще, – он поморщился, – поминать его в моем обществе – это дурной тон. Надоело. Знаешь, у меня было очень много свободного времени. Когда-то я не поленился прочесть сотни бессмысленных книжонок о Дьяволе. И слышал еще больше фантазий, не излитых на бумагу в припадке самоуничижения… Сколько жалоб и признаний в бессилии, исторгнутых этими несчастными мозгами! Жалкие создания! Не имея ни сил, ни воли, ни ума, чтобы сделать из своей жизни что-нибудь стоящее, они занялись поисками виноватого во всех их бедах и несчастьях. Но наш парень оказался не так прост. Он расставил множество ловушек, включая миф о своем существовании.

Последнюю фразу я оценил. На моей памяти сцейрав впервые был таким разговорчивым. Похоже, тема задевала его за живое. Знать бы еще, где находилось это «живое».

– Я многократно убеждался, – продолжал он разглагольствовать, – что любое качество, доведенное до совершенства, становится собственной противоположностью. В этом смысле сама идея Дьявола есть простое следствие человеческой ограниченности.

– Или глупости, – вставил я.

– В бесконечности которой, между прочим, кое-кто не сомневался.

Мы выпили за упокой души Эйнштейна и его остроумие. Затем еще раз – за конечность вселенной. Затем еще раз – брудершафт. Вместе со сцейравом я в буквальном смысле слова парил над миллионными толпами обреченных слепцов. Увы, наша непринужденная беседа близилась к концу.