Дмитрий Щербинин - Спящие боги

– Выпусти!.. Ты, сволочь, гадина! Выпусти!

Руки разжали – он повалился на окровавленную землю. Вот уже вскочил, а знакомый голос приветливо окликнул:

– Да что с тобой, любимый?..

– Любава?! – он резко обернулся.

Она постарела. Прибавила весу, на лице появились морщины, но все же Любава по–прежнему была красивой, и, видно, очень гордилась, козыряла этой красотой. Высокая, сильная физически, одетая в мужицкие штаны и широкую рубаху, подошла, полошила полную руку ему на плечо.

– Это ты после вчерашнего?

– А что было вчера? – Творимир затрясся, и зашептал совсем уж жалобно. – Выпусти меня… Молю…

– Да как же я тебя выпущу, после всего?

– Выпусти меня из этого безумия… – по щеке Творимира покатилась слеза. – …За что мне такое наказание…

– Да – наверное, это у тебя после вчерашнего. Вчера яростный бой кипел! С рассвета и до заката. Сорок тысяч наших воинов зарублено! Но мы выбили ворота, теперь осталось совсем немного и город будет наш…

– Подожди, подожди… – Творимир пристально вглядывался в ее глаза. – Что это за город…

– У, они, гады – Любава погрозила городу кулаком. – До чего тебя довели! Тебе отдых нужен, но в тоже время – отдыхать никак нельзя! Скоро грянет решительный, последний бой!.. Это город Гробополь, и вот уже восемь лет как мы его осаждаем…

– Восемь лет! – в ужасе прокричал Творимир. – Чего же ради?!

– Бедный… Ради Гроба Весны, конечно… Ух, ну и зададим мы этим гнидам!

– А что между нами?! – стенал Творимир.

– Мы помолвлены! Я уже жду от тебя ребенка, и надеюсь, что это будет мальчик. Воспитаем из него воина–героя, полного ненависти к врагам…

Творимир трясся, вот схватил Любаву за плечи, встряхнул:

– Ты – дьяволица!.. Это ты создала Гробополь! Восемь лет жизни потеряно?!.. Нет – не верю!..

– Так взгляни на себя!

Любава выхватила небольшое зеркальце и поднесло к лицу Творимира. И он увидел испещренное шрамами, потемневшее от гари лицо. Глаза холодные, злые – видно, что человек этот привык к убийствам.

Творимир повернулся и побежал. И теперь он вспоминал, что действительно были сотни кровавых схваток. Почти каждый день он ходил на штурм, терял товарищей, напивался, иногда виделся с Любавой. Любава ему не нравилась, но в этой страшной жизни, она одна говорила, что любит его, и он как утопающий цеплялся за нее.

…Долго–долго бежал по лагерю. Вот и ворота. На его счастье въезжал какой–то обоз – Творимир проскочил. Сзади заорали, вот свистнули стрелы. Одна огненным жалом впилась Творимиру в руку. Он не чувствовал физической боли, но все бежал и напряженно думал:

«Неужели действительно восемь лет пролетело в бойне?.. Нет! Не верь! Это наваждение!.. Но вот они – сонмы воспоминаний: однообразных, кровавых, злых. Просто вчера был особо тяжкий бой – ты получил удар по голове. Когда вернулся в лагерь – от усталости едва на ногах стоял. Но ты не мог заснуть, упился до поросячьего визга, а, когда очнулся – вышло помутненье… Но то прежнее воспоминанье: как я выбежал на поле, и этот город вырос на мне – ведь так отчетливо помню. Что если – это и есть правда? Если еще раз упаду – еще восемь лет пролетит, и тогда уж не знаю, что будет!.. Надо найти коня и скакать в город, к матери! Она спасет!..»

Меж тем жжение в руке усиливалась. Он остановился, сжав зубы, резко выдернул стрелу, и тут приметил, что она смазана чем–то липким. Сразу догадался:

– Яд!.. – и дальше забормотал. – Что же это за яд? Когда подействует?.. Мама наверняка знает противоядие, вот бы только добраться до нее…

Но тут он почувствовал сильное головокружение, слабость по всему телу. Разом обессилевшие ноги подкосились, и он рухнул. Глаза стремительно захлестывал мрак.

– Отпусти меня! – возопил он, и не получил никакого ответа.

Стал вытягиваться вперед, но тут страшный жар ударил изнутри, вывернул тело. Глаза вылезли из орбит, язык вывалился из пересохшей гортани. Грудь его пучилась, и вдруг разразилась городом исполином с многотысячным населением, с пятидесятиметровыми стенами. А на месте головы Творимира был военный лагерь, не меньший, чем сам город.

Творимира затягивало в этот лагерь, он завопил, тщетно пытался за что–нибудь ухватится, но…

– Отец! – голос резкий, злой. – Ответь скорее – есть ли такой враг, которого можно щадить?.. Что же ты молчишь…

Перед ним стоял худой, но с хорошо развитыми мускулами юноша, в котором Творимир признал свои черты. Юноша глядел вызывающе, раздраженно с неюношеским раздражением. И чувствовалась, что много он зверств перевидал, и вряд ли какое зверство могло его смутить.

И вступила женщина – массивная, красная, видно – привыкшая орать:

– А он совсем онемел! Родному сыну ответить не может!.. Ну, конечно, никому нельзя давать спуска. Враг он и есть враг. Не важно кто: женщина, ребенок – это враг Государя, а значит – достоин смерти. Они, гады проклятые, уже тридцать лет не сдаются. Но ничего – скоро стены будут взорваны…

– Что?.. Тридцать лет? – тихо прошептал Творимир. – Дайте мне зеркало. Скорее…

– На, гляди! – усмехнулась постаревшая Любава. – Было бы на что глядеть…

Творимир долго не мог унять дрожь в руках, но вот, наконец управился… Из зеркала на него глядел раньше времени состарившийся, поседевший человек. У него не было одного глаза, лицо перекраивали многочисленные, и некоторые очень глубокие шрамы. Зато одет он был весьма богато, да и вообще – окружающий шатер был завален всякой роскошью.

– А ведь все это грабленое. – догадался Творимир.

– Ты чего? – женщина уперла руки в бока, раздраженно на него уставилась. – Это у врагов отвоевано, этим нас государь наградил! Ты что – беднякам это раздать вздумал, дурень?!..

Творимир отшатнулся в сторону, и горестно вскричал:

– Ведь я уже старик!.. Верните мне годы…

– Да совсем ты что ли спятил, дурень?! – взревела Любава. – Какие тебе годы возвращать?..

– Куда ушли эти годы, куда?! – Творимира трясло, он чувствовал в себе темную, мучительную злобу.

И наплывали воспоминанья. Уже не сотни – тысячи схваток. Однообразных, кровавых. Почти каждый день на протяжении этих тридцати лет он кого–нибудь убивал. Вначале убийство пугало, убитые снились, но потом привык. Ему доводилось убивать и женщин, и почти детей. Он часто получал раны. Раз ему рассекли живот, и он с выпотрошенными кишками несколько часов полз до своего лагеря, кишки цеплялись за трупы и их приходилось выдергивать… после этого он поседел.

К врагам, похитителям Гроба Весны Творимир относился с однообразной, всегда сильной ненавистью. И в каждом дне он уделял несколько часов на ненависть, на исступленную ругань в их адрес.