Нил Гейман - М - значит магия

– Это лучшее, что я когда-либо ел, и мне ничуть не жаль, что я ее ем, хотя я, наверно, буду скучать по дочери.

– Идеальный вкус, - сказал Джеки Ньюхаус. - Как любовь, как прекрасная музыка. Как истина.

Профессор Манделей раскрыл тетрадь с подшивкой протоколов Эпикурейского клуба и записывал свои ощущения от мяса птицы, а также ощущения других эпикурейцев. При этом он старался не капать жиром на страницу, отставляя подальше другую руку, в которой держал крылышко, и откусывая аккуратные кусочки.

– Странно, - сказал Джеки Ньюхаус. - Чем дольше я жую мясо, тем горячее оно становится. Во рту, да и в животе.

– Это да, - подтвердил Зебедия Т. Крокастль. - Так оно и бывает. К этому лучше готовиться заблаговременно. Есть угли, огонь, светляков, чтобы привыкнуть. Иначе может показаться тяжеловато для желудка.

Зебедия Т. Крокастль занялся головой птицы, и перемалывал тонкие косточки крепкими зубами. По его рту плясали маленькие молнии, но он только ухмылялся и продолжал жевать.

Скелет птицы-солнца раскалился на углях до оранжевого свечения, а потом вспыхнул ярким белым светом. Воздух в заднем дворе кофейни Мустафы Штрогейма жарко дрожал, все плыло в нем, и люди вокруг стола видели все вокруг словно бы сквозь поток воды или сна.

– Какая прелесть! - продолжала Вирджиния Бут. - Никогда ничего лучше не ела. Это вкус моей юности. Это вкус вечности.

Она облизала пальцы и взяла последний кусочек мяса с тарелки.

– Птица-солнце из Солнечного города, - сказала он. - Как еще ее называют?

– Феникс из Гелиополиса, - ответил Зебедия Т. Крокастль. - Это та самая птица, которая умирает в огне и рождается из пепла вновь, поколение за поколением. Это птица Бенну, которая летит над водами, когда наступает темнота. Когда ей приходит срок, она сгорает на костре, сложенном из дерева редких пород, из трав и пряностей, и рождается вновь из пепла, раз за разом, бесконечно.

– Как жжет! - воскликнул профессор Манделей. - Словно у меня внутри разожгли костер!

Он глотнул воды, но, судя по его виду, это не помогло.

– Смотрите, что это с моими пальцами? - удивилась Вирджиния Бут.

Она подняла руку. Ее пальцы светились изнутри.

Воздух раскалился настолько, что в нем можно было печь яйца.

Послышалось громкое шипение. Два желтых пера в волосах Огастуса Два-пера Маккоя занялись искрами, словно бенгальские огни.

– Крокастль! - крикнул Джеки Ньюхаус, охваченный пламенем. - Скажи честно: как долго ты уже ешь Феникса?

– Чуть больше десяти тысяч лет, - ответил Зебедия. - Плюс-минус пару тысяч. Это нетрудно, единожды научившись. А вот научиться действительно нелегко. Но этот Феникс удался мне лучше всего. Или я должен сказать, «на этот раз я лучше всего поджарил этого Феникса»?

– Твои годы! - воскликнула Вирджиния Бут. - Они сгорают, как старая кожа!

– Именно так, - признал Зебедия. - Только надо привыкнуть к жару, прежде чем браться за еду. А то можно просто сгореть начисто.

– Почему же я не помнил этого? - спросил Огастус Два-пера Маккой сквозь языки яркого пламени, плясавшие вокруг него.

– Почему я не помнил, что именно так уехал мой отец, и его отец, что они отправились в Гелиополис отведать Феникса? И почему я вспомнил об этом сейчас?

– Потому что с тебя, как старая кожа, слезают годы, - отозвался профессор Манделей. Он закрыл тетрадь в кожаной обложке, как только страница, на которой он писал, вспыхнула. Края тетради обуглились, но записи должны были остаться в целости.

– Когда сгорают годы, возвращаются потерянные в них воспоминания.

Сейчас, в волнах раскаленного воздуха, он казался менее бесплотным. И он улыбался. Еще никто не видел, как улыбался профессор Манделей.

– Так мы сгорим, и от нас ничего не останется? - спросила раскаленная добела Вирджиния. - Или сначала мы догорим до детства, потом - превратимся в призраков, ангелов, а потом придем снова? Какая разница! Красти, как весело!

– Возможно, - предположил Джеки Ньюхаус, - в соусе недоставало уксусу. К такому мясу явно надо подавать что-нибудь покрепче.

И он исчез, оставив после себя только едва различимый гаснущий след.

– Chacun a son gout , - произнес Зебедия Т. Крокастль (по-французски это значит «о вкусах не спорят»), облизал пальцы и покачал головой.

– Лучший из всех, - добавил он, с чувством крайнего удовлетворения.

– Прощай, Красти, - сказала Вирджиния. Она протянула раскаленную добела руку и крепко пожала темные пальцы Зебедии, задержавши ладонь на секунду, а может, на две.

А потом на заднем дворе кавы (или кофейни) Мустафы Штрогейма, что в Гелиополисе (который некогда был Городом Солнца, а теперь стал окраиной Каира) не осталось ничего, кроме белого пепла, поднятого налетевшим ветерком и осевшего, словно сахарная пудра или легкий снежок, и никого, кроме молодого человека с черными-черными волосами и ровными жемчужно-белыми зубами, снимавшего передник с надписью «Поцелуй повара!».

В горстке пепла в кирпичной жаровне шевельнулась крошечная золотисто-алая птичка, словно пробуждаясь от сна впервые в жизни. Она тоненько пискнула и посмотрела прямо на солнце - так ребенок смотрит на родителя. Она расправила крылья, словно высушивая их, а потом, собравшись с силами, взлетела прямо вверх, к солнцу, и никто не проводил ее взглядом - только молодой человек на заднем дворе кофейни.

У его ног лежали два длинных золотистых пера, покрытые пеплом, который когда-то был дощатым столом. Он поднял их, сдул с них пепел и почтительно спрятал во внутренний карман пиджака. Потом он аккуратно сложил передник и отправился в путь.

Холлиберри Два-пера Маккой была уже немолода, у нее уже были дети и уже появлялась седина в ее черных волосах, уложенных в пучок, в который были воткнуты два золотых пера. И сейчас еще было видно, что когда-то в этих перьях было что-то особенное, но очень, очень давно. Холлиберри была президентом Эпикурейского клуба, горстки богатых бездельников, много лет назад унаследовав этот пост от своего отца.

До меня доходили слухи, что эпикурейцы снова начинают роптать. Они заявляют, что уже все попробовали.

НАДГРОБИЕ ДЛЯ ВЕДЬМЫ

Для HMG - подарок на день рождения,

пусть и с опозданием

На краю кладбища была похоронена ведьма; это все знали. Сколько Ник себя помнил, мистрис Оуэнс говорила, чтобы он держался как можно дальше от этого места.

– Почему? - спрашивал он.

– Ни одной живой душе там делать нечего, - объясняла мистрис Оуэнс. - Сыро там, на том конце, того и гляди заболеешь. Болото, одним словом. Пропадешь, и вся недолга.

Мистер Оуэнс в своих ответах проявлял больше уклончивости и меньше фантазии.