Виктор Некрас - Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды

Про то Всеслав тоже знал.

— По крещению, когда Добрыня половину Новгорода пожёг, епископ Иоаким велел хоромину разметать, — Гюрята разглядывал всё ещё бледного попа с нехорошим любопытством, прицельно глядел. Так глядят на ухваченного за крылья неосторожного овода, размышляя — раздавить его альбо только голову оторвать да летать пустить. — На её основании церковь и поставили. — Вон, погляди, княже, из земли камни торчат — великовато основание-то оказалось. Сейчас слух про Перынь ходит, Всеславе Брячиславич, будто в ясные и лунные ночи в реке вместо церкви христианской Перунова хоромина отражается. Та, древняя…

— А капы куда дели? — глаза Всеслава тоже прицельно сузились.

— В Волхово пометали, куда же ещё… — у губ Гюряты возникла на миг горькая складка. Но он тут же оживился. — Зато теперь кто с Ильменя к Новгороду по Мутной плывёт, так на это месте обязательно что-нибудь в жертву в воду кинет.

Всеслав понимающе кивнул.

— А Перунов капь, княже… — голос Гюряты торжественно зазвенел, — в Новгород приплыл! И палицу на Великий мост бросил. И было речено градским, что с этого дня не будет мира в Новом городе!

Князь слушал с любопытством — этой кощуны до сих пор слышать ему не доводилось.

— И нет в Новгороде согласия и по сей день, — сказал он жёстко как только боярин умолк, и Гюрята только согласно опустил глаза.

Помолчали несколько времени.

— Вели, Гюрята Викулич, мужикам со Славенского конца брёвна готовить, — процедил Всеслав, прищурясь. — По весне на этом месте будем снова Перунову хоромину отстраивать. А кресты снять велю теперь же.

— Нечестивцы, — прошипел поп, белый, как снег. — Епископ…

— Епископ Стефан бежал в Киев, — перебил его полоцкий князь, безотрывно и остро глядя на попа. Тот сник, не в силах долго выдержать страшного Всеславля взгляда.

А Несмеян бешено засопел за спиной — не нравилось верному гридню, что любимому князю, потомку самого Велеса и Дажьбога смел прекословить какой-то поп.

Священник глянул исподлобья, кротко озрел князя с головы до ног — от красноверхой медвежьей шапки до зелёных сафьянных сапог с высокими голенищами.

И снова опустил голову.

— Воля твоя, княже Всеслав, — прошептал он.

— Вот именно, — кивнул Всеслав Брячиславич, уже веселея. — Моя воля. И Перуна с Велесом.

— Смеешь ли ты упоминать имена демонов своих у святой церкви, княже? — сжал зубы священник.

— Смею, — подтвердил князь, бешено глянув на попа. — Смею я звать имена своих богов там, где веками была их святыня! Смею!

Крепок, — подумалось Всеславу про священника. — Крепок. Ишь, даже имя моё сквозь зубы давит — не по нраву, что не крестильное…

— Княже, — голос Несмеяна до сих пор был угрюм.

— Дуться покинь, — велел князь, не оборачиваясь. — Ишь, нашёлся поборник высшей правды.

Гридень неопределённо хмыкнул.

— Чего там ещё стряслось? — устало спросил князь, отводя глаза от речной глади — даже тут, в тихом закутке меж тенистыми ивами, где в небольшой просвет меж веток виднеются далёкие рубленые стены Новгорода, ему не было покоя. И тут же усмехнулся над своей досадой — если уж попал в князья, так про покой забудь. Попал пёс в колесо…

— Да тут… княже… ведаешь ли… — гридень явно не знал, с чего начать. Топтался на месте, вздыхал, отводил глаза.

— Ну, не мямли, — добродушно засмеялся Всеслав, любовно озирая гридня (считай, что и друга уже!) и ещё не подозревая, какую свинью ему подложила судьба. — Любушку, небось, себе завёл в Славенском конце, хочешь, чтоб Купаве твоей чего-нибудь соврал?

— Если бы так, — вздохнул Несмеян, не приняв шутки. Вскинул глаза на князя и вновь отвёл. Но по одному только короткому взгляду Всеслав Брячиславич понял — беда. И немалая.

— Что?! — спросил князь коротко и страшно. Навеянное спокойной водой Волхова вмиг куда-то сгинуло — утянуло скользкий хвост в сыпучий песок — не ухватишь.

— Купец тут… новогородец, — всё так же нехотя ответил гридень. — Словен. Жалуется купец.

— Так это же хорошо, что нам жалуется, — сказал Всеслав, всё ещё не понимая. — Не посаднику, а нам! Стало быть, защиту в нас видят! Словене-то…

Словене и верно признавали кривского князя своим неохотно. В Новгороде который день шла скрытая борьба меж словенами и кривичами, а опричь того мутили воду христиане, то тут, то там крича про резаных из дерева демонов.

— Так на гридня твоего жалуется, — пояснил Несмеян, упорно не глядя на князя.

Всеслав сжал зубы.

— Почесуха какая-нибудь альбо взаболь?

— Взаболь, княже.

— Та-ак, — протянул князь, вставая. Стало ясно, почему Несмеян прятал глаза — кому же охота доводить на своего — дружинного гридня! — на того, с кем щит к щиту… — А ну-ка, пошли.

По горбатой тропке поднялись на высокий берег.

Наверху уже ждали. Десятка четыре новогородцев-словен не из самых простых — средь них Всеслав привычно отметил нескольких христиан. И свои дружинные кмети, которых Всеслав в Перынь взял только три десятка. И двое гридней — Несмеянов друг Витко и Славята, только по весне перебежавший к Всеславу из Тьмуторокани после смерти князя-взметня Ростислава Владимирича.

Для суда собрались на яру — том самом, с которого, по словам Гюряты Викулича когда-то бросали в Мутную жертвы. Несмеян невольно поёжился — а не ждёт ли то же самое гридня-ослушника.

Суров, но справедлив суд Перуна и Велеса!

Несмеян стоял рядом с резным креслом князя, нарочно для того откуда-то принесённым — и откуда только взял?! — Несмеян с первого взгляда признал в кресле древнюю работу, не простым мастером выполненную, и не для всякого случая. Тех ещё мастеров, мало не самого Волхова времён. И где прятали-то по сей день?

С другой стороны, у левого подлокотника — Витко, друг неразлучный, почитай, что и побратим уже. И — глаза в глаза! — и страх, упрятанный за равнодушие, и горечь от позора, покрывшего всю дружину Всеслава Брячиславича, и недоумение — что же теперь будет-то?!

На красной ковровой дорожке, ручьём стекающей с подножья кресла по склону холма к самому яру — гридень. Гордо вскинул голову, ни на кого не глядит, и ветер шевелит длинный чупрун над правым ухом. Чуть напуганно блестят серые глаза да подрагивают пальцы на войском поясе. Только с того и ясно, что беспокоится о своей доле. Синий плащ свисает с плеч безвольной тряпкой, щенком ластится на ветерке к сафьяновым сапогам.

Купец — рядом, но глядит в сторону, только изредка бросает на гридня косые ненавидящие взгляды, стоит, поджав губы и обиженно шевеля тонкими вырезными ноздрями. Худой, жилистый, с ножом на златошитом поясе поверх синей свиты с золотым шитьём Если бы не гридневы плащ и чупрун да не борода купеческая, можно бы и попутать, кто здесь гридень, а кто — купец.