Валентин Маслюков - Жертва
— Сдурели? — пробормотала она, с усилием собрав остатки здравого смысла.
— Яр! Яр! — залопотали девчушки, кивая, что да — сдурели. Невозможно ведь не сдуреть!
Сладкая отрава восторженной ласки, нахлынувшего, как потоп, поклонения, проникала куда-то к сердцу, и Золотинка, измученная душой, не имела сил сопротивляться. Напрасно свела она брови — девчушки встрепенулись, как пугливые козочки, но все равно, казалось, не могли избежать соблазна, испытывая потребность невзначай коснуться принцессы рукой или губами… Скользящий, подобный теплому дуновению поцелуй в плечо.
— Сдурели, — окончательно определила Золотинка.
Но они и не пытались этого скрывать.
Все распоряжения, по видимости, были отданы заранее — внесли наряды. Несколько пар разного покроя и расцветок шаровар. Штаны, значит, различались у мессалонок, как у нас платья, а вовсе не ставились на один салтык. Золотинка выбрала то, что поскромнее, отвергнув прозрачные или с высокими разрезами шаровары, хотя служанки с не оставляющим сомнения жаром выражали надежду видеть свое божество в легкой дымке шелков. Зато они нашли такую рубашечку, что облекла Золотинку одной обманчивой тенью.
У Золотинки хватило благоразумия присмотреть себе сверх того коротенькую, шитую серебром жилетку, так что голыми под шелковой обманкой остались только руки.
И тогда разложили перед ней узорочье — драгоценности принцессы Нуты, как можно было понять из того, что служанки толковали между собой. Не разбирая еще самых слов, Золотинка угадывала порой вложенный в них смысл и, безусловно, — чувство.
На шею и на ключицы легло тяжелое, холодное ожерелье. Голову обхватил обруч с маленьким камнем посередине. На левое предплечье надвинули ей браслет, весь осыпанный переливчатым блеском.
И вот Золотинка была готова. Девушки ползали по ковру, чтобы обнять ее узкие ступни мягкими туфлями без каблуков.
— Я хочу есть, — вспомнила Золотинка, задевая себя взглядом в зеркало.
Они заулыбались. Таз, кувшины, лишние шелка, кружева — все исчезло, девушки ускользнули. И в ту же дверь вошла толстая женщина в растянутых донельзя шароварах. Давешняя женщина-толмач.
На расплывшемся лице матроны возможны были только два чувства: почтительный вопрос — его выражали поднятые сводами брови, и скорбное порицание — оно таилось в опущенных уголках рта. Поскольку брови и рот редко когда меняли свои естественные, раз навсегда застывшие очертания, два выразительных, но не очень согласных между собой чувства присутствовали в лице толмачки одновременно.
Золотинка, захваченная врасплох — что это: почтительный вопрос или скорбное порицание? — не успела сказать, что хочет есть.
— Десять тысяч лет жизни, моя принцесса! — молвила толмачка и, скрестив на груди руки, поклонилась, сколько позволял негнущийся стан.
Следом со своим «десять тысяч лет!» уже входили, кланяясь, почтенные вельможи Нутиной свиты. Седобородые старцы, в крошечных круглых шапочках и очень просторных книзу кафтанах колоколом — узкие в плечах, они распадались складками до середины бедра.
Золотинка сложила на груди руки и тоже поклонилась, тоже сказала по-мессалонски «десять тысяч лет жизни!» Да так звонко с такой попугайской отвагой, что вельможи переглянулись, ожидая, что принцесса Септа так и начнет чесать по-мессалонски, не запинаясь. Но не тут-то было, она резко остановилась. И вельможи принуждены были взять разговор на себя. В руках у них появился тот самый мятый, полуистлевший пергамент, что предъявил вчера Рукосил.
— Письмо принцессы Нилло изучено нами самым скрупулезным образом, — сказал через переводчицу старейший.
— Немного можно добавить к тому, что сообщил конюший Рукосил, — продолжал другой, словно они заранее разложили свою речь на голоса.
— Приходится согласиться с большинством предложенных толкований. Есть трудные для прочтения места, — добавил третий.
— Но окончательно ваши права, принцесса, — снова заговорил старейший, — могут быть восстановлены только лишь указом ныне царствующего государя Феногена.
— Подробный отчет о происшествии мы отошлем с ближайшей оказией, — сказал еще один.
Золотинка присела, как только поняла, что это все скоро не кончится. С полчаса и больше они расспрашивали ее о жизненных обстоятельствах, и многословно выражали переходящее в ужас удивление, когда принцесса поведала о своем детстве и воспитании. Она сообщила между прочим, что пережила на море семнадцать свирепых бурь, в каждой из которых не было ни малейшей надежды уцелеть. Что было, разумеется, семнадцатикратным преувеличением, чего подверженная повторным головокружениям Золотинка могла и не заметить. Не склонны были придираться к словам и вельможи. Их занимала, однако, самая первая буря, та, что выбросила с волной рожденную в сундуке девочку. Кое-что они рассказывали и сами, Золотинка запоминала.
Род Санторинов, по словам дополнявших друг друга вельмож, возвысился после смерти родителей Септы принца Рея и принцессы Нилло — в последние четырнадцать лет то есть. После того, как Септа осиротела, Санторины пришли к власти, сполна отомстив за унижения своих сродников. Вельможи говорили об этом со вкусом, пространно, полагая, по видимости, что доставляют удовольствие и принцессе.
— Более двухсот Панаринов, — повествовал старейший, — голыми руками вырыли себя огромную яму и были погребены в ней заживо. Земля на могиле Панаринов шевелилась еще три часа!
Золотинка ухватилась за спинку стула, чтобы не свалиться от приступа дурноты. И это ей удалось. Поэтому мессалонские вельможи ничего особенно не заметили.
— И они погибли, презренные Панарины, — топнул ногой старейший. — Сгинули, проклятые народом! Удушенные той самой землей, которая породила эту нечисть. Грязь они были и в грязь вернулись! Они пропали и самая память о них исчезнет, никогда не воспрянет их род, уничтоженный под корень до последнего младенца!
Резкий толчок опрокинул под Золотинкой стул, она хлопнулась на спину, взметнув желтыми шароварами. И не успела опомниться, как вельможи, многие из которых и сами оказались на коленях, вернули ее и стул в приличное для принцессы положение. Оказалось, насад наскочил на мель. Ничего особенного. Привычная неприятность.
Выглянув в окно, чтобы убедиться в правильности своих предположений, — над рекой разносились крики — седобородый сановник вернулся к рассказу. Не усугубляясь на случайных толчках, не более того придавал он значения разлитой в лице принцессы бледности. Эту поразительную — краше в гроб кладут! — бледность он приписывал, очевидно, благотворному действию притираний и белил. Тогда как остекленелый взгляд принцессы выражал, надо полагать, особенное, всепоглощающее внимание к красноречивым оборотам оратора.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});