Тиа Атрейдес - Сумрак и Гитара

— Мой золотой Тигренок, — снова шептала она, и он задыхался нежностью и восторгом.

Робко, словно опасаясь, тонкие пальцы погладили по щеке… Тигренок, закрыв глаза, потерся о ласковую ладонь, потянулся к ней… изумленно ахнув, она на мгновенье застыла.

Он снова взглянул на неё, приоткрыв губы, стремясь к ней… и всей кожей ощутил ответный порыв. Хилл купался в потоках её удивления и радости, в сверкании и переливах голубого и сиреневого. Вчера она не стала рассматривать его открыто, предпочтя поглядывать украдкой, а сегодня…

Маленькие молнии и магические завихрения следовали за восхищенным взглядом, касаясь плеч, груди, тепло и щекотно скользя вниз по животу, лаская… Она любовалась им, и он отвечал ей тем же, рвался и тянулся к вызывающе розовеющим соскам, целомудренно прикрытым тонким шелком.

Едва за взглядом последовали руки, Хилл застонал. Он метался от острого, болезненного наслаждения, невыносимого желания, иссушающей нежности… и от её взгляда — жажды и надежды в сиреневых глазах, ощущения мимолетности волшебного мгновения и скорого расставания. Стискивала грудь и рвала дыхание потребность обнять её, защитить, сказать о своей любви, о готовности умереть для неё… но Хилл не мог произнести ни слова, не мог коснуться её.

А Шу то ласкала и целовала его, то рисовала на коже узоры острыми ногтями. И линии окрашивались кровью. От боли Хилл кричал в экстазе, и вздрагивал, когда она горячим языком слизывала красные капельки, и жаждал ещё… он устремлялся навстречу её рукам, ловил ртом губы, волосы, хлещущие по лицу, пальцы, пробегающие по скулам и ключицам.

Дотянулся зубами до сорочки и порвал её. Зарычал от ожегшей пощечины, подставил губы под вторую. И жадно ластился к обнаженной груди, пока она поцелуем залечивала рассеченный рот.

«Шу, сейчас, прошу тебя!» — вместо слов из горла снова вырвалось рычание.

Она на мгновенье отстранилась, и по её лицу промелькнула странная грусть, смешанная со страхом и надеждой. Но тут же приникла к его рту жадно и горячо, прижалась всем телом, и он почувствовал её руки… всего несколько движений, низкий крик… Хилл, обессиленный и опустошенный, рухнул на постель, тяжело дыша и не замечая слез, промывающих соленые дорожки по его щекам.

Шу лежала на нем, обняв и уткнувшись в шею, и легонько водила пальцем по покрытой испариной груди, а он нежно и осторожно целовал её волосы. Несколько томительно сладких минут спустя она подняла голову и настороженно заглянула ему в глаза. Хилл в ответ чуть улыбнулся и попросил: «Пусти, я хочу обнять тебя».

Она провела рукой по мокрой щеке, стирая соль, и робко улыбнулась. Хилл снова чуть не задохнулся, и потянулся к ней приоткрытыми губами. Она подалась навстречу, слегка коснулась губ и провела ладонями по запястьям, снимая призрачные оковы. И, наконец, позволила обнять себя, уютно устроившись в кольце рук.

Он бережно поглаживал её по спине, целовал в доверчиво прильнувшую макушку, и её беспокойство и сомнения, её страх ощущал как свои собственные. Хилл не мог понять, чего она опасается. Не его, но чего-то, с ним связанного. Как будто он — хрупкая красивая игрушка, которая может сломаться от неосторожного прикосновения. Хилл мысленно хмыкнул этому сравнению. Настоящий клубок противоречий. То провоцирует и испытывает на излом, то опасается причинить вред.

Его захлестнула волна нежности, и захотелось снова увидеть её улыбку. Сказать, что её опасения напрасны, что ему нравятся её игры…

Хилл мысленно прикусил язык. Да, и рассказать, что он собой представляет. Позволит она себя обнимать наемному убийце, посланному за её головой? И неважно, что он не собирается её убивать, а скорее совершенно бескорыстно прирежет горе-заказчика, не обезопасившего себя контрактом. Шу не сумасшедшая, чтобы играть с гремучей змеей. Так что лучше помолчать пока.

И Хилл попытался успокоить её единственно возможным сейчас, древним, как мир, способом. Он жадно и нежно приник к мягким губам, не подчиняясь больше. Он целовал маленькие ушки, и ямочки у ключиц, и хрупкие плечи. Его руки ласкали и изучали, она откликалась стонами и вздохами. И вздрогнула, и дыхание её прервалось, когда он коснулся языком её соска. Он целовал её всю, с головы до ног, ни одна пядь шелковистой кожи не осталась необласканной.

Шу обнимала его так нежно, словно не было на свете никого дороже, и от этой нежности сердце замирало и к горлу подкатывал комок. Она горела и плавилась в его руках, и издавала мурлычущие звуки, и пахла диким мёдом и осенними листьями. От запаха её желания у него сладко кружилась голова.

Хилл устремился к ней, любить, слиться… но Шу не позволила начать любовный танец. Он не мог, не хотел останавливаться, чувствуя её жажду, и скользнул вниз, прокладывая влажную дорожку поцелуев по её животу. Он собирал губами её мёд, и она металась и выгибалась, и прижималась теснее. Он удерживал бережно напряженные бедра, пил пряную влагу, проникая в глубину цветка языком, пока с её губ не сорвался низкий звериный крик, и она не забилась, вцепившись в его волосы обеими руками.

Снова Хилл держал её в объятиях, уставшую и успокоенную. Ему казалось, будто он вернулся домой после долгого, очень долгого пути. И не хотел уходить. Никуда и никогда. Хотел остаться здесь, и носить её на руках, и защищать от всех напастей, и беречь, и любить…

Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Принцесса выскользнула из его рук и завернулась в простыню. И удалилась с царственной неторопливостью, кинув небрежно:

— Одевайся, Тигренок.

Хиллу захотелось засмеяться её переменчивости и завыть с тоски. Демоны! Ни одна женщина не покидала его так легко, не позволяла себе так обращаться с ним. Не считала его куклой. Одним мимолетным взглядом она умудрилась поставить его на место. На место раба, временного развлечения, игрушки. Пусть интересной, даже по-своему любимой. Но всего лишь игрушки. Собственности. Тигренка на цепочке. Домашней зверушки.

Ещё никогда он не чувствовал себя так погано. Будто его использовали. Будто ему, как голодному ребенку, показали конфету, посмеялись и не дали. Он ругал себя последними словами за глупую надежду, за так некстати свалившуюся любовь, за неутолимую жажду нежности и ласки, за потребность видеть её, слышать её запах, касаться её… как его угораздило? Его, человека без роду и племени, стоящего вне закона, влюбиться в принцессу, в волшебницу? Мало того, ещё и вообразить себе невесть что. Дорог он ей, как же. Десять золотых его цена, ни медяком больше.

С тоской посмотрев за окно, на желтеющие листья каштана, Хилл подумал, как было бы хорошо оказаться сейчас дома, и чтобы принцесса Шу осталась всего лишь сном. От этой мысли ему стало вдруг невыносимо больно, словно в груди вместо сердца застрял мертвый, холодный камень. И осенний ветер за окном будто смеялся, завывая в ветвях и бросаясь в окно сорванными листьями.