Ахэрээну (СИ) - Дильдина Светлана

Но сомнения тяготили сотника: рухэй, словно лисы в сказках, видно, умели заметать следы — они вдоль проходили ручьем, каменной полосой, и все, ищи, где хочешь.

— Потеряли мы их, похоже, — выдохнул он в вечер, когда за много часов не удалось найти даже обломанной чужаками веточки.

Тягостно было на сердце.

— Подвел я командира Асуму, — пробормотал он, глядя, как солдаты обустраивают походную стоянку на небольшой поляне

— Брось, если уж ты упустил… — приятель был ниже званием, но много лет прослужили они с сотником в Ожерелье; думали, из Срединной уже никуда, настала мирная жизнь.

— Да какие у меня проводники — крестьяне! — с досадой отозвался сотник. — Всех настоящих следопытов, знавших эти горы, зарыли возле Сосновой. — Не ту мы дичь выбрали, надо было идти за другим отрядом.

— Командир! — окликнули его вполголоса. Отозвали в сторону.

— Там человек, — шепнул один из солдат, всматриваясь в прогалы между ветвями. Светлое пятно, едва различимое за подлеском.

Чего шептать-то? Только глухой или полный дурак не услышит отряда на привале, пусть даже солдаты стараются не шуметь.

— Проверить, — велел командир, и двое разведчиков скользнули вперед. Вскоре раздался их подзывающий свист.

…Неподалеку оказалась еще одна полянка — скорее, проплешина. Посреди нее торчал пень, а на нем сидел человек, одетый по дорожному, в темно-серое, только верхняя полотняная куртка светлая. Солдаты подняли луки, нацелили на него, он же повеления встать и назваться будто не слышал. Даже когда они подошли совсем близко, только смотрел спокойно и доброжелательно, а потом попросил позвать сюда командира. Солдаты сами не поняли, почему один остался, а второй побежал назад, звать сотника, и ведь не знал еще, что ему скажет.

А вот сотник его сразу узнал — в свое время не только видел, но даже разговаривал с ним. Солдаты были не просто удивлены — ошарашены тем, что командир, пред самим генералом державшийся с достоинством, преклонил колено и позволил слезам по щекам катиться.

Не много понадобилось времени, чтобы и солдаты сообразили, что к чему, а потом на какое-то время весь отряд позабыл о цели пути. Со стороны, верно, они выглядели слегка безумными, слишком сильные и противоречивые чувства владели ими, и обращены были не то к предводителю, не то к высшей силе, не то к потерянному и обретенному младенцу, которого следует оберегать как зеницу ока.

А Энори…

Сотник никогда не видел такого счастливого человека. Он был как растение, которое достали из погреба, и полили, и вынесли к солнцу. Казалось, свет исходит от него, и сам старый воин начинал наполняться этим светом, как отражение. Готов был сделать все, что Энори скажет. Но тот ничего не велел, и просто был, воплощение лучшего в мире, и, казалось, радовался им, как родным.

— Для всего мира меня не было в живых, и правды люди не знают. Я не хочу говорить о том, что случилось, не моя это тайна. Я стал жертвой чужих наветов и подлости, — пояснил он, когда наконец прозвучал вопрос.

— Но почему тут, в чащобе?

— В этих местах дом, где я жил до того, как попасть в Осорэи… Куда же мне было еще идти? Здесь глушь… Кто мог представить еще недавно, что война докатится и сюда?

— Сосновая пала, — глухо сказал сотник. — С вашей помощью никогда бы… мы лишились вашей поддержки. Все пошло прахом, это нам всем наказание.

— Не совсем так, иначе меня бы сейчас здесь не было, — голос был тих, как шуршащий в траве ветерок. — Раньше, будучи советником господина генерала, я многое мог, а сейчас кого сумею предупредить, если вынужден прятаться? Куда и как доберусь вовремя? Но, встретив ваш отряд, наконец сделаю то, что нужно. Вы послушаете меня? Ведь приказа Асумы нет…

— Но почему не раньше? — спросил один из солдат, новобранец, уже во время войны пополнивший гарнизон Срединной и лишь по слабому здоровью не отправленный на север. — Разве птицы и ветер не рассказали вам, что рухэй неподалеку, в горах?

Ответить Энори не успел, хотя собирался — на солдатика ополчились все остальные, и тот понуро затих, единственный уже не радостный среди всех.

— Хватит, — попросил Энори, — Он ведь прав на свой лад, — и добавил тихо: — Я виноват перед вами. Все это из-за меня…

— Не смейте так говорить! — воскликнул сотник. — Вина того, по чьей милости вы столько времени были вынуждены скрываться в глуши. И по-прежнему готовы делать что-то для нас! Но нельзя рисковать — вам нужно идти в Сосновую, и как можно скорее. Я дам провожатых…

— Не уверен, — откликнулся Энори по-прежнему еле слышно, — Не знаю…

— Прошу вас. Мы не можем себе позволить снова лишиться удачи.

Лицо Энори оставалось светлым, но словно легкие облачка его затянули.

— Я хочу вернуться, — признался он, — Но мне… нужно подумать. А пока я должен помочь в ваших поисках, — он очень осторожно, будто опасаясь потревожить, снял паутинку с ветки, ее тут же подхватил едва ощутимый ветерок и унес. Все взгляды устремились ей вслед, будто улетал голубь с посланием, а Энори продолжал:

— Я следил за каждым их шагом. Их отряд разделился. Две группы в стороне от вашего пути, но с третьей вам повезло — они довольно близко, хоть вы и потеряли след. Именно они опасней других — с командиром, который и привел в эти горы. Я могу провести туда, а потом, если еще будет нужно, отыскать остальных…

— Нет, — подумав, — сказал сотник. — Покажите нам этих, а больше рисковать вами нельзя. И мне никто не простит, и сам я себе не прощу, даже если все будет благополучно.

— Я же не хрупкая барышня, — улыбнулся Энори.

— Все равно, шальная стрела… И к этой кучке бандитов вам лучше не приближаться, нам достаточно направления.

— Недостаточно. Вы упретесь в гору, и без меня будете три дня ее огибать. А я покажу расщелину. И не пытайтесь оставить меня снаружи — на той стороне все не так просто, — на сей раз не улыбка была, а намек на нее, как у мальчишки, задумавшего шалость.

**

Словно укололи иглой в бок, проснулся, вскинулся. Нет никого, и часовой переминается с ноги на ногу у дерева, и бледно светится россыпь гнилушек на коряге.

А на траве будто иней дорожкой, прямо посреди лагеря. Проморгался — да нет, какой иней! Почти лето уже, и тепло лежать на земле, не подложив ничего.

— Карта пропала, — сказал Вэй-Ши поутру, и устроил в лагере обыск. Только осознание того, что их и без того мало, мешало ему лично убить караульных. Ка-Ян дрожал от страха — ординарцу было бы проще всего похитить бесценные листы, он знал, где искать.

Командир успокоился быстрее, чем ожидал молодой человек — все же отменно умел собой владеть; лишь порой с губ его еще срывались ругательства.

— Что ж, остается надеяться, это не предатель у нас завелся, а какая-то случайность, сказал он, пристально оглядывая отряд. Кого не досчитаются вскоре, кто сбежит, надеясь в одиночку воспользоваться картой?

Ка-Ян думал о том же, ему не было нужды в умении читать мысли.

— У меня хорошая память, — сказал Вэй-Ши ему лично. — Я ожидал подобного и выучил все рисунки. А ты?

Застигнутый врасплох, Ка-Ян не сразу нашелся с ответом. Сказать «да» — навлечь на себя подозрения, сказать «нет» — выставить себя дураком, ведь именно он и срисовывал карты…

— Может быть… увидев приметное место, я разберусь, — наконец он сообразил, что ответить.

Разбираться ему не пришлось: на них напали под вечер, когда воздух был уже золотым, но времени до темноты оставалось довольно. И не в ельнике застали, где легко скрыться, где даже днем сумерки, а среди высоких кедров, стволами полыхавших, как свечи; и не было здесь почти никакого подлеска.

Ка-Ян не был в этот миг со всеми, волей командира он отошел в сторону, глянуть, нельзя ли здесь спуститься со склона. Нельзя, понял он, едва выйдя к обрыву; не было плавного спуска, граница между лесом и ущельем начиналась внезапно, и мощные корни торчали в воздухе, будто под ними внезапно исчезла земля. Внизу, на расстоянии шагов пятидесяти, не меньше, бурлила река.