Сказка старого эльфийского замка (СИ) - Морецкая Анна

Небо, пока припрятавшее едва взошедшую луну где-то за углом здания, из окна виделось темным и звездным. Чуть в стороне, среди трех взрослых и раскидистых дубов, что проросли меж каменными плитами двора, и которые было решено не рубить, виднелись палатка и освещавший ее костер. Это воины из охраны мачехи устроились на ночлег. Впрочем, они еще не спали. А большее, чем пять, количество мужских силуэтов, четко выделяющихся на фоне огня, говорили о том, что и мужички из деревни к ним подтянулись — те, что по договору с топорами и вилами обходили замковую территорию по ночам. Ну, а приглушенный гомон голосов, доносящийся с легким ветерком до открытого окна, намекал, что теперь их охраннички рядятся меж собой, кому и где караулить.

Только это не ее, Лиссы, заботы. И, задернув штору поплотней, девочка стала укладываться в кровать. А тут нежданно-негаданно и сон пришел сам. Да такой крепкий и хороший, что уже минут через пять, как девочка накрылась покрывалом, она уже не слышала ни перебранки мужчин за окном, ни как Лилейка заглядывала к ней перед уходом на сенник, ни как опекун с мачехой поднимались из трапезной в свои комнаты.

Но ближе к полуночи девочка неожиданно проснулась. Что ее потревожило? Да ведь где-то недалеко кто-то стонет! Тихо так и протяжно… и вроде как звуки глухих ударов, если получше прислушаться.

Лисса поднялась с постели и подошла к окну. Вроде все тихо. Неужто приснилось? Девочка для верности улеглась на подоконник и высунулась, сколько можно дальше на улицу.

И тут опять кто-то едва слышно, чуть хрипло застонал. И голос-то, кажется, женский… и раздается он со стороны окон спальни, что была предоставлена мачехе. И звуки глухих шлепков.

«— Ее кто-то бьет, что ли?!»

И тут всплыли все нанесенные той обиды, все унижения, что довелось нынче пережить на радость белобрысой крысе. И так захотелось посмотреть, кто ж решил проучить мачеху, да еще таким простецким способом! Неужели Корр отважился отлупить графиню?! Да уж, ему следовало что-то сделать, а то сегодня, как будто и не опекун он при Лиссе, и не должен бы защищать ее по велению отца от нападок мачехи. Си-идит себе сиднем, да в тарелке вилкой ковыряется, пока та отраву свою подслащенную по гостиной разливает! Ведь ни разу не одернул, не напомнил ей, кто в этом доме госпожа и хозяйка!

Обидно! Ой, как обидно было Лиссе, вспоминать сегодняшний день. А тут еще и память подкину неприятных воспоминаний о житье-бытье с мачехой в отцовском замке. И лицо отца всплыло перед глазами, как живое, каким оно запомнилось в последние его дни — исхудавшим, с обведенными тенью глазами и нервно бьющейся жилкой у виска.

И так захотелось девочке посмотреть на побитую мачеху, что она не выдержала — слезла с постели, быстро одела темные штаны и рубаху, в которых в лес ходила, и полезла на окно. Там, снаружи, в двух локтях под подоконником, проходил широкий фигурного кирпича карниз, опоясывающий весь дом по кругу. Собственно, и по второму, и по первому этажу тоже шли такие свойственные эльфийской архитектуре украшения. Они сочетались рисунком кладки и с обрамлением окон, и с колоннами, поддерживающими балконы, и барельефом, выложенным на фронтоне. И все это было таким объемным, а теперь, после прошлогоднего ремонта, еще и крепким, что легконогой ловкой девочке показалось совсем несложным пройтись по такому до окон соседней комнаты.

И действительно, когда Лисса встала босыми ногами на верхнюю грань карниза, стало понятно, что при ее хрупкости она может продвигаться по нему, даже не прижимаясь к стене. Тем более что видно было хорошо. Луна, уже выплывшая из-за угла дома, хоть и пыталась спрятать то один, то другой свой рожок в облаках, но те сегодня были подобны дымку от затухающей свечи, так что укрыться давно уж не новорожденной толстухе за их ускользающей призрачностью никак не удавалось.

А про охрану, раскинувшую палатку меж сохраненных дубов, девочка и вовсе забыла. Костер потух, голосов было не слышно, да и движущихся теней по кажущемуся светлым камню двора не наблюдалось. Где ходили? Где бродили? Неизвестно. А может, иотсыпались в палатке, отправив на обход селян.

А вот звуки, привлекшие Лиссу, опять послышались из соседнего окна. Так что девочка, перекинув косу на спину, аккуратно двинулась по карнизу.

Первое окно, к которому она подошла, как оказалось, было прикрыто плотно, и она вынуждена была двинуться дальше, туда, где ее путь преграждал парапет балкона. А добравшись до него, Лисса недолго думая, легко перевалилась через ограждение и подкралась к двери. Вот она-то и была открыта.

Тяжелые шторы никто, похоже, и не думал сдвигать, и лишь кружевные оборки слегка колыхались на ветерке, давая тем самым неплохой обзор комнаты.

Ну, как неплохой… луна, она ведь рисовальщица особая, любит теням черноты добавлять, цветам, что родны ее серебристому свету, особую звучность придавать, а вот яркие краски для нее не в радость, потому и размывает, скрадывая их неродную броскую сочность. Так что первое, что бросилось в глаза девочке, аккуратно заглянувшей в комнату, были белые простыни и тело мачехи, показавшееся в лунном свете лишь чуть темнее, чем белье на кровати, на котором она раскинулась.

Изголовье ложа упиралось в стену, но вот женщина на нем лежала поперек, открывая взгляду падчерицы и свое лицо, и тело, неприкрытое ничем и вроде даже мерцающее влагой в серебряном свете, льющемся из окна. Голова ее почти свесилась с края, отчего длинные волосы стелились по полу, светлыми змейками, выделяясь на кажущимся сейчас почти черным, но на самом деле бордовом ковре. А вся ее поза — в общем, была странной и крайне неудобной, на взгляд девочки: руки расставлены в стороны, кулаки напряженно сжимают смятые простыни, спина выгнута, а зад вздернут вверх. И при всем при этом она мерно раскачивалась, как будто была на качелях.

В следующий момент, когда девочка уже было задалась вопросом, что же заставило женщину так изогнуться, ту тряхнуло сильно, и она от этого протяжно застонала. Лисса оторвала взгляд от исказившегося болью лица мачехи и вгляделась в темноту за ней. А там, оказывается, находился какой-то мужчина, просто в резкой черноте тени, отбрасываемой складками балдахина, его смуглое тело было почти невидно, в отличие от молочной белизны мачехиного. Но присмотревшись повнимательней, девочка заметила, что это именно мужчина пихает ненавистную мачеху под ее оттопыренный зад, издавая этим те услышанные ею звуки, толи ударов, толи глухих шлепков. Был ли этим мужчиной Корр или кто-то другой, тайно пробравшийся в гостевую спальню, Лисса разобрать не могла. Да, собственно, и что он делал конкретно — тоже.

Тут женщина опять застонала и Лисса машинально перевела взгляд на ее лица, а та… улыбнулась. Да так довольно, что девочка вдруг поняла, что той совсем и не больно, а наоборот — она переживает несказанное наслаждение. А та и подтвердила это, заговорив излучающим довольство бархатным прерывающимся голоском:

— Мой сладкий птенчик… когда хочешь, ты можешь быть так мил… скажи, доставь мне еще больше удовольствия… тебе ведь тоже хорошо со мной?…

— Да… госпожа графиня…

Голос был опекуна. Лисса пораженно отпрянула от щели в занавесях и прижалась спиной к стене. Ноги отказались держать ее, и она сползла вниз, только и чувствуя затылком шероховатость прохладных кирпичей под ним. И уже сидя уткнула в ладони лицо, потому как чувств может и не было, но вот слезы все же вознамерились убежать из глаз, а обиженный всхлип вырваться изо рта.

Возможно, если б девочка так старательно не пыталась уговаривать себя, что она ничего не чувствует, и не приняла бы с ходу, как истину, что опекун предал ее, то возможно в ответе мужчины она бы и расслышала звучание озлобленной покорности. Но нет, не поняв, что за действо вообще перед ней развернулось и, не имея пока представления о том, что в жизни не всегда все выглядит таким, каким является на самом деле, Лисса уж тем более не смогла распознать и настроений звучащих в голосе мужчины.