Карина Демина - Внучка берендеева. Второй семестр

— О луне? — предположил он.

Она?

Елисей закрыл глаза. Если подводят они, остается чутье. Он втянул воздух, по-весеннему горьковатый, холодный. Облизнулся, сглотнул, пробуя на вкус его.

Ветер.

Земля.

Камень холодный… камень хорошо хранит запах, если уметь искать. И нынешняя дорожка сохранила все следы, что Елисеев, что братьев, что азарина. Остальных, о которых Елисей знал, что за ними надо приглядывать.

— Или о людях? А может, — нынешняя тень была запаха лишена. Неправильно это. — А может, о волках? Ты бы хотел вернуться, а?

Не стоило с ней разговаривать.

Слова способны стать отравой, Елисей знает, но просто уйти он не мог.

— Хотел бы… — сама себе ответила тень. И вновь голос раздался с иного места. — Знаешь, я тоже многое… хотел бы…

— Ты?

Он?

Или… голос отвратительно безлик. Наверное, это должно взбудоражить, но Елисей был спокоен. Если говорит, то убивать не станет. Да и ему ли смерти бояться?

У тех, кто Елисею подобен, свой путь.

Вернется к Божине… к Моране… или поднимется звездною тропой на небо, как дед сказывал, к лунным полям, что полны дичью. Встретит мать. Или не встретит. Главное, что вновь станет собою, кем бы он ни был.

— Мы все чего-то да хотим… присядешь?

— А надо?

— В ногах правды нет.

— А где есть?

Елисей с сожалением открыл глаза. Луна висела низко, а все одно не достанешь. А тот жрец, который запер Елисееву суть и запечатал ее новым именем, он говорил, будто бы луна — вовсе не место, куда уходят души волков.

Будто бы у зверей души вовсе нет.

И разума.

А луна — небесное тело, камень огромный, что светит отраженным солнечным светом.

Впрочем, тот жрец говорил слишком много. Даже когда его вешали, продолжал вещать про долг и правду, про неправильность происходящего, про кровь закляютую… или проклятую? Елисей забыл.

— Нигде нет, — тень ответила.

И придвинулась ближе.

— Взять твоих братьев… ты ведь считаешь их братьями? Или стаей? Мне просто интересно, сколько в тебе… от человека? Помимо обличья. Руки-ноги-голов человеческие, но это ж ни о чем не говорит, верно?

— Откуда ты…

— Иногда люди просто выглядят как люди. Тот, кто убил твою семью, считался всецело человеком… и считается. А ведь это не помешало ему отдать приказ. И кого? Собственного ребенка. Женщину. Стариков и старух. Думаешь, он все же человек? И его надо бы простить, как велят жрецы?

— Чего тебе надо?

— Сложно сказать, — теперь тень приблизилась. Страх утратила? Или она изначально не боялась? Да и чего ей бояться? Елисей — человек.

Всего-навсего.

Слабый.

Беззащитный.

Пусть и учили его многому, но клинок остался в комнате, как и ножи, а без стали Елисей не на многое способен.

— Волк имеет перед человеком ряд преимуществ, верно? — тень будто в мысли заглянула. — Клыки дома не забудешь…

— Клыки и не метнешь, — Елисею категорически не хотелось признавать правоту тени. Будто бы, согласившись в малом, он и в большом предаст…

Кого?

Братьев?

Ерема и вправду считал их братьями, что было в какой-то мере правдой, но…

— У тебя не очень хороший глазомер. Вот будь на твоем месте Евстигней… — тень выразительно замолчала.

Что ж, в этом был смысл.

Евстя с ножами управлялся на диво хорошо. Чувствовал он их. И не промахивался. На спор пушинку в воздухе перерубить способный был, но этим умением не гордился.

И не помнил, откуда взялось.

С другой стороны Евстя многого не помнил.

— Как он, не вспомнил ничего?

— Нет.

Тень много знала, неприлично много.

Опасно.

Откуда? Не ответит… и заглянуть бы за морок, но ведьмовство тем и плохо, что требует не только сил, но и подготовки. Навряд ли тень ждать станет, пока Елисей с песком да каменьями возится.

— Бывает такое… может, и лучше ему было бы не вспоминать. А Емелька все так же огня боится?

Боится.

И ночами вскакивает порой с криком, который в горле клокочет, а вырваться не способен. И горло у него после таких ночей саднит, и говорит он тогда меньше обыкновенного. Но тени про то Елисей рассказывать не станет.

— Про Еську не спрашиваю… этот где хошь выживет… даже если б и вправду шкуру сняли, новую б отрастил. Веришь ему?

Евстигней вновь втянул воздух.

Неужели не поможет луна глазастая, не откликнется на зов, если не сына, то хотя бы пасынка? Не плеснет лукавым светом на призрачную тень, размывая морок, приоткрывая истинное лицо ее?

Если не лицо, то хотя бы аромат…

…цветочный будто бы.

…легкий.

…слабый, такой, что и не скажешь, есть ли он на самом деле, аль примерещился.

…и цветы-то… болотные… Елисей не помнил их названия. Желтые. Гладенькие, что из атласу сделанные, только махонькие. Ядовитые.

— Конечно, веришь. Тебе ведь столько лет втолковывали, что они — де, твои братья. Родичи по духу и по крови. Ваша тайна, если подумать, совсем не тайна даже. Вы слишком похожи, чтобы это было случайностью…

Вкрадчивый голос.

Он стелется не поземкою, но старою сытою гадюкой, чье раскормленное тело слишком тяжело, чтобы быть быстрым. Но к чему это гадюке? Она ядовита, и того довольно.

— …конечно, вас старались объединить, связать. Создать семью. А знаешь, зачем? Так легче вами управлять… управляться… чего взять с того же Еськи? Чем его припугнуть? Плеткой? Каторгой? Нет, за страх служить можно, но за совесть — оно верней.

Гадюка шипела.

Свивалась клубками слов. И Елисей старался не слушать.

— А Евстигней? Он, конечно, благодарен за помощь, но, прижми, и уйдет. Ищи потом ветра в поле. Все вы ветер… а надо, чтоб на месте кружили. Волю чужую держали. Думаешь, они там все случайно умирали?

Запахи.

Надо слушать запахи. Они не обманут.

Курослеп.

Точно, тот цветик желтый ядовитый… лютиком зовут, а если по-простому — курослепом. Не рви его, не вплетай в венок, если ослепнуть не желаешь… Елисей не желал. Он старательно разбирал запахи.

Трава?

Ложь. Еще не время для травы, не для такой, сытной, распаренной полуденным солнцем… нынешняя только-только проклюнулась.

Курослеп?

Не известно, но пусть будет…

…а вот камень — есть… и землица нынешняя… и вода… вода мешает, но Елисей справится. Даром что ли его дед учил след брать?

И Елисей присел.

Так оно верней.

Зачерпнул горсть земли, пропустил меж пальцев. Потекла она влажною грязью… и значит, на одежде пятна останутся. Братья спрашивать станут.

— Нет, их убирали… самых слабых… или самых умных, тех, которые поймут, что к чему. А вам было больно. И этой болью вас объединяли. Связывали. Так просто, волчонок… общий дом… чтобы жить рядом изо дня в день… плечом к плечу… и память одна на всех, и страх, и боль…