Мария Семенова - Истовик-Камень
– О бабах и выпивке, – хмыкнул Шаркут.
Старик, похоже, знал его слишком хорошо, чтобы препираться. Он лишь отмахнулся и продолжал:
– Там тебе расскажут: есть камни и камни. Есть такие, которые ничем не пронять. Вот алмаз: бросай его на наковальню, бей сколько хочешь молотом, сломай то и другое – а его и не поцарапаешь. Жги его пламенем, трави самыми едкими зельями – он даже не потемнеет! Лозоходцам из рабов, которые открывали алмазные залежи, в старину давали свободу. Есть и другие камни, почти столь же совершенные: рубин, сапфир…
– Сапфир?
– Это синий камень, он как небо. Его у нас не добывают, ну да не о нём речь. Я про то, что есть самоцветы, которым нужен уход. Видел ты когда-нибудь бирюзу?
«…Или встретишь другого, кто согласится тебя вразумить», – вспомнил Каттай. А вдруг этот словоохотливый и наделённый мудростью старец позволит называть его сэднику?..
– Говорят, бирюза – это претворённые в земле кости умерших от любви. Любовь прихотлива, оттого бирюза – камень привередливый. Она темнеет и портится от масла, которым мы заправляем светильники, но делается красивой и блестящей от животного жира и крови. Поэтому воины и охотники любят вделывать её в рукояти кинжалов. Вот так и опал, разлучённый с недрами, где вырос, порою начинает болеть. У несведущих людей он тускнеет и теряет всю красоту. Малосведущие опускают опал в воду, но тем самым зачастую только портят его, ибо не ведают, какой должна быть вода. Благородное Пламя Недр оживает лишь в чистейших, прозрачнейших горных ручьях, а от скверной либо неподходящей влаги может даже переменить цвет…
У старика висела в морщинистой мочке уха такая же «ходачиха», как у Каттая. Но не серебряная, а – с ума сойти! – из чистого золота. Вот такой раб. Это был сам Хранитель Сокровищницы, о котором ещё на руднике говорил Каттаю Шаркут. Как выразился распорядитель, старый невольник обитал здесь ВСЕГДА. И, сколько помнил его Шаркут, был всё таким же согбенным и седобородым. Время, казалось, проходило мимо него, как миновало оно самоцветы, с давних пор заменившие ему и семью, и друзей. Раб, не имевший права распорядиться собою самим, распоряжался чудовищными богатствами, которые не каждый из владык этого мира удостоен был созерцать, и сами Хозяева никогда не перечили его воле. По его слову устанавливались на лишь им предназначенные места камни, вновь привезённые из копей, а прежнее собрание меняло свой облик, обустраиваясь по-иному, и новый порядок расположения камней неизменно оказывался краше былого. Сокровищницу учредили деды нынешних Хозяев, и другого Хранителя у неё не было никогда. Притом поговаривали, будто гадание о её судьбе принесло однажды ответ: «…И не будет». Тут впору задуматься, а не был ли вечный старец в родстве с Белым Каменотёсом и с самим Горбатым Рудокопом, создателем Бездонного Колодца!..
– Здесь, в Сокровищнице, живут особые камни, – продолжал Хранитель. – Каждый из них – лучший в своём роду. Поэтому у каждого есть своё имя. Вот «Гурцат Великий». Там, за колонной, – «Осень мудрости». А этот, – старик любовно погладил сияющий внутренним пламенем бок опаловой глыбы, и Каттай невольно испугался, как бы знаток самоцветов не обжёг себе руку, – называется «Мельсина в огне». Ему нет равных!
– Ему нет равных… – повторил Каттай зачарованно.
Хранитель нахмурился и ворчливо повернулся к Шаркуту.
– Ну а ты что мне принёс? Небось золотой самородок, который на поверку окажется обманкой, золотом дураков?[14] Или какой-нибудь никчёмный булыжник, где чешуйки слюды тебе показались Звёздами Бездны?.. Что ж, мы тут как раз пол взялись чинить, нам всякая каменюка сгодится…
Распорядитель опустил к ногам старца тяжёлый меховой свёрток, с величайшим бережением привезённый в конском вьюке. Не спеша расстегнул ремни и раскрыл толстую, густую овчину.
– Смотри сам, дед.
Он был опытен и сложил свою ношу не абы куда. В это место падал с потолка солнечный луч – многократно отражённый и оттого ставший мягким, рассеянным. У Каттая отчаянно заколотилось сердце. Здесь, в Сокровищнице, он только что насмотрелся чудес, по сравнению с которыми его собственная находка уже казалась незначительной, серенькой и невзрачной. В самом деле – только на починку пола пустить…
Между тем внутри овчины обнаружился кусок блестяще-синего шёлка. И в этом шелку лежал не очень большой – со среднюю дыню – продолговатый валунок льда. Отполированный и идеально прозрачный. Лёд, застывший столь давно и столь крепко, что ни жар солнца, ни – подавно – тепло человеческих рук уже не могли его отогреть. О том, что эта вода была когда-то живой и текучей, напоминали только вмороженные внутрь кочки земли, поросшие заиндевелой травой. Казалось – колоски и траву в хрустальной глубине до сих пор овевал неосязаемый ветер…
– Кремнёвый дикарь!..[15] – с законной гордостью проговорил Шаркут. Хотя, конечно, Хранителю никаких пояснений не требовалось.
Старик разгладил бороду и, не отрывая взгляда от камня, только спросил:
– Твой мальчишка нашёл, я полагаю?.. То-то ты его сюда и привёл?
– А знаешь, где нашёл-то? – довольный тем, как Хранитель воспринял подношение, засмеялся Шаркут. – Нипочём не догадаешься. В стенке штольни, возле самых ворот. Камень как камень, лежал себе и лежал! Добрых пять лет на него крепь опиралась. А мой малявка пристал – стукни да стукни. Я стукнул, корку отбил, потом рукавом протёр – и аж глаза заслезились!.. Красавец, а? Этот малый, как подрастёт, чего доброго, сам Истовик-камень сыщет…
В его голосе звучала почти отеческая гордость за своего лозоходца.
– Не упоминал бы ты всуе… – неодобрительно буркнул Хранитель.
И в это время Каттай учуял запах. Несильный, но явственный. Запах сразу ему не понравился. Зачарованный великолепием Сокровищницы, он успел было отвлечься от чёрной жути, накатившей на него снаружи, но тут ощущение вернулось сразу и прочно. «Почему, во имя Лунного Неба?..» Запах вроде бы даже не нёс в себе ничего особо пугающего – ни разложения, ни крови. Так могло бы пахнуть сдобное печенье, забытое и завалявшееся в коробке. Беда только – ни к какому печенью этот сладковато-затхлый душок касательства не имел. Было в нём что-то… Каттай бы не взялся толком сказать… неестественное, неправильное. НЕХОРОШЕЕ…
Ему сразу захотелось зажать пальцами нос, а лучше вообще не вдыхать, пока они с Шаркутом не выберутся наружу. Тем не менее мальчик сперва оглянулся, а потом даже сделал шаг в сторону – посмотреть, откуда же пахнет и что там такое. Это была дерзость, конечно, непростительная, и он сразу вернулся. По счастью, старик и распорядитель, занятые кремнёвым дикарём (который Каттай, зная, что поименовать камень ему никто не позволит, всё же именовал про себя «Степное предзимье»), не обратили на короткую отлучку раба никакого внимания. А может, и запаха не учуяли, ибо давно привыкли к нему.
За извитыми и складчатыми, точно обвисшие знамёна, колоннами Каттай увидел огромную глыбу. Цельный занорыш, вырубленный в руднике и притащенный сюда неимоверными, должно быть, трудами. Уж верно, не обошлось без погибших невольников, как дома, в Гарната-кате, когда очередному вельможе доставлялось его Посмертное Тело… Каменотёсы проделали в глыбе дверь со ступеньками, и хитроумно направленные лучи (не то запрятанные светильники, поди разбери) заставляли кристаллы вареника,[16] крупно выстилавшие занорыш, сиять мрачным багрово-фиолетовым светом. А посередине было устроено ложе. И на этом ложе, всё громче постанывая то ли от муки, то ли от наслаждения, ворочалась обнажённая женщина. Не особенно молодая, совсем не стройная и не очень красивая. И с нею был мужчина. Раб. Грязный, косматый рудокоп из забоя, прикованный цепью к стене. За ним, поигрывая в руке кнутом, наблюдал дюжий надсмотрщик. Очень скоро раба предадут мучительной смерти, по прихоти Хозяйки возрождая легенду о древней царице, казнившей мужчин после ночи любви. Пока же она извивалась в бесстыдном приступе страсти, и на рыхлом бледном теле переливались драгоценности, перед которыми всё праздничное убранство государыни шулхаддаты показались бы горстью побрякушек из захудалой лавчонки…
И надо всем этим плыл, завиваясь из маленькой курильницы, гнилостно-сладкий дымок. Угрюмое свечение камней и его окрашивало зловещим пурпуром…
– …Я так прямо на шёлке бы и оставил, – убеждал Хранителя Шаркут.
– Ну да. Ты ещё овчинку подстели, чтобы ему лежалось помягче…
Когда они садились на отдохнувших коней, собираясь в обратный путь, негаданно подсмотренное в Сокровищнице продолжало висеть перед внутренним взором Каттая. Однако вместе с холодным ветром за пределами Долины явились иные, более важные мысли, и примерно посередине дороги мальчик отважился спросить:
– Не прогневается ли великодушный и милостивый господин мой, если ничтожный раб попросит его растолковать одну малость?..
