Ника Созонова - Грань

— Правда-правда? — с надеждой пробормотала Варежка.

— Конечно, родная, ведь папа ни за что не станет рассказывать тебе грустную сказку! — Алиса выделила слово 'грустную', пронзив меня еще более убийственным взором.

— Разумеется, нет!

Я чмокнул дочку в макушку. Мою фантазию окончательно прибили, поэтому кое-как, галопом довел историю до конца, не размениваясь на детали. Конец, разумеется, был счастливый. Черный волк оказался исчезнувшим младшим братом, случайно провалившимся в волшебное болото, а белый — заколдованным принцем и, соответственно, будущим женихом.

— Они дружили, пока Варенька-Морковка не выросла, а потом поженились. Вот и сказке конец!

Я облегченно выдохнул, поскольку последнюю часть протарахтел на одном дыхании.

— Неправильный конец! Он какой-то слишком короткий, — заворчала Варька.

— Но ведь все закончилось хорошо! — Я скорчил обиженную физиономию не оцененного по достоинству творца.

— Но ведь сперва сказка была такой длинной и красивой, а в конце ты так ее… так…

— Скомкал, — подсказала Алиса.

— Ну, женщины! На вас не угодишь.

— Угодишь, угодишь! — Варька запрыгала на кровати по-лягушачьи. — Только расскажи еще что-нибудь! Ну, папочка, ну, пожалуйста…

— Обязательно малыш, но в другой раз. Сейчас тебе принесут ужин, потом проглотишь таблетки и — баиньки.

— Но я не хочу спать! — Варька надула губы, приготовившись капризничать.

— Не хочешь — не спи. Но только закрой глазки и слушай, как мама поет тебе колыбельную, — ласково проворковала Алиса. — Если ты будешь часто лежать с закрытыми глазками, то быстрее поправишься, и я заберу тебя домой.

Колыбельную! С ума сойти. Даже в младенчестве Варька не слышала маминых песнопений — вся усыпительная часть лежала на мне.

На ужине я поприсутствовал и даже помог Варьке вымыть разноцветную мордочку. А вот колыбельную слушать не стал — хотя низкий хрипловатый тембр Алисы мне нравился. Поцеловал Варежку в лоб и вышел из палаты. Сон — это маленькая смерть, и провожающая в него песня, по сути — погребальный обряд, отпевание.

До метро мы дошли молча. В вагоне Алиса заговорила:

— Зря ты ей рассказал сказку, которая кончается свадьбой.

— Все сказки кончаются свадьбами.

— Она могла подумать: 'А у меня такого уже никогда…'

— Ты не надеешься? Ты уверена, что точно знаешь, что скажут?

— Не знаю, Дэн. Кстати, это случится в понедельник. А ты?

Я молча пожал плечами.

— Вот и я так же. Но в любом случае — смирилась я или буду ждать положительных результатов, это никак не должно отразиться на моем отношении к Варьке. Она очень чуткий ребенок и сразу почувствует. Что бы там ни было дальше — сейчас она жива, она со мной, и я стараюсь дать ей максимум из того, что могу. Давай не загадывать на будущее — а просто жить настоящим, радоваться тому, что она у нас есть, и почаще радовать ее.

Я кивнул, и дальше она молчала до своей остановки.

Если бы все было так просто… Если б можно было усилием воли забросить гнетущие мысли далеко или глубоко и просто радоваться каждой минуте с Варькой. Но нет у меня в наличии столь мощной воли.

Я не верил, как и Алиса, в возможность врачебной ошибки. Вернее, боялся надеяться, предполагая, что разочарование принесет не в пример большую боль, чем есть сейчас. Будь моя воля, перенес бы понедельник на неопределенно долгий срок. Порой мне казалось, что саму ее смерть я встречу легче, чем известие о ее неотвратимости.

Отчего-то вспомнилось время, когда Алиса вынашивала Варьку. Беременность протекало тяжело — под глазами залегли тени, лицо потемнело и покрылось пятнами, и вся она выглядела несчастной и надломленной. Мужское начало, всегда бившее в ней ключом, активно противилось 'бабской' физиологии. Алиса стеснялась живота и набухающих грудей, старалась реже выходить из дома.

Как-то, когда ей было настолько плохо, что пришлось вызывать 'скорую', она призналась: 'Знаешь, Дэн, я боюсь, что возненавижу ребенка, который, еще не родившись, уже принес мне столько мучений'. Я успокаивал: 'Ничего, стоит тебе его увидеть, ты его сразу полюбишь, очень полюбишь!' Так и вышло. Мы с ней слишком сильно полюбили нашу дочь — возможно, поэтому ее у нас и забирают. С такой силой полагается любить Бога, или родную страну, или высокие идеалы, но никак не существо из плоти и крови. Такая любовь заполняет собой всю душу, не оставляя места ни для чего другого, и оттого в глазах мироздания становится кощунством.

13.

В ночь на понедельник заснуть не получилось.

Состояние недосыпа проявляется у меня двумя ощущениями: ватой в мозгу, из-за которой все звуки доходят до сознания с опозданием и искажением, и стенкой между мной и остальным миром: есть я, мои руки, ноги и голова, их я ощущаю более-менее четко, а все иное словно отделено и обернуто целлофаном.

Шеф — во время ритуального собеседования, как назло был многословен. Отметил мой нездоровый вид — я объяснил, что случай Скуна и впрямь оказался трудным, и размышления о нем не покидают меня и в нерабочее время. Карла посочувствовал — я поблагодарил.

На второе он принялся зудеть о по-прежнему пренебрегаемой мною инструкции (мысленно я пожелал Любочке мужа-дебила и девятерых детей), что я умело — и мстительно, отпарировал: переход от медитаций к машинной 'чистке' осуществляется не резко, а постепенно, во избежание травм психики, но, разумеется, малообразованной и глупенькой ассистентке это невдомек.

Отбыв бессмысленно-муторную повинность, выпил у себя с поллитра кофе, приводя мысли в относительную ясность, и отправился к 'трудному' пациенту.

Геннадий Скун выглядел неплохо. Как и его камера, похорошевшая и приобретшая подобие уюта: коврик у кровати, фото жены и дочки на тумбочке, пушистое полотенце. Приятно пахло чистым бельем и одеколоном. Видимо, перед отъездом дочка передала папе внушительную посылку.

— Здра-авствуйте, Денис Алексеевич. Что-то у вас вид уставший. Надеюсь, не особенности моей пси-ихики тому виной?

Он протянул мне ладонь для рукопожатия, но я не принял ее. Вот ведь обнаглел, самодовольный козел! Неужели рассчитывает, что я сдамся и его отпустят домой? Наивный…

— Не льстите себе. И без вас проблем хватает.

— Что же вы себя так не бе-ережете? Чаще дышите свежим воздухом, реже копайтесь в чужих неаппетитных мозгах — и усталости меньше бу-удет.

Этого я не выдержал. Вся тьма последних дней, что старался удерживать в себе, выплеснулась наружу. Я схватил альбиноса за горло и вжал в стену. Мне было противно в нем всё: линялые черты, линзы, дряблая, как мыльный раствор, кожа, запах — вернее, полное отсутствие собственного запаха… Но больше всего приводило в бешенство отсутствие страха в его лице. Лоснящаяся физиономия выражала лишь слабую брезгливость и неудобство от отсутствия притока воздуха.