Наталья Колпакова - Бегущие по мирам

Жажда справедливости неимоверно обострилась в тот день, когда (лет пять ему было) Борун понял, что никакими силами, ни за какие деньги не сможет стать пожарным. Заклинатели огня, в замечательной пунцовой форме, расшитой золотыми языками пламени, верхом – вот именно, не в повозке, а верхом! – на отборных злых чертокрылах вороной масти, казались ему небожителями. Они были молодые, смуглые, словно прокоптившиеся на службе, отчего еще ослепительней сверкали их улыбки в ответ на приветственные выкрики толпы. Боруну их жизнь представлялась непрерывной схваткой с огнем, опасной и героической. По малолетству он не знал, что настоящее мастерство для заклинателя огня – вообще не дать пожару начаться. Почувствовать готовность огня к бунту, прибыть на место и договориться с ним еще до того, как затлеет первая тряпица от оброненного глупой бабой уголька, первая выпавшая из очага головешка, – вот их будни.

А Борун не чувствовал огня. Он даже свечку не мог зажечь, светильник затеплить, чтобы почитать перед сном. Даже прохладный живой огонь, наполняющий тельца светлячков, был ему неподвластен, а он столько раз видел, как нищенки с грязными ногами красуются в подобии венка из вьющихся вокруг головы светляков. Пока он был несмышленышем, легко было мечтать о том, как вырастет, как в одночасье станет сильным магом – самым сильным на свете – и вступит в гильдию пожарных. А самым сильным-то и не нужно было становиться! В заклинатели огня шли маги не самого высокого разбора, не такое уж сложное это дело. Любого, кто готов к работе в неурочные часы за скромный кус, выучить можно.

Только не Боруна.

Это был удар. Борун колотился об пол в истерике, выкрикивая страшные, невозможные слова в адрес родителей и себя самого. Потом долго и изобретательно казнил своих игрушечных пожарных – дорогие были игрушки, каждая со своим лицом, и костюмы из настоящей ткани. После этого пятилетний Борун принял взрослое решение: больше ничто никогда не причинит ему такого горя. Так лопнула последняя из его обычных человеческих привязанностей – к младенческой мечте. Он решил, что купит их всех, даже пожарных, полубогов своего детства. И тогда что такое будет их дар, раз все они, с потрохами и с даром, будут принадлежать ему!

С того самого дня он знал про себя все. Объяснить не мог, просто знал – куда раньше взрослых, цеплявшихся за утешительные иллюзии, упорно не желавших принять невообразимую, но очевидную правду. Родители дарили ему книги, покупали за сумасшедшие деньги, заказывали купцам-чужестранцам. Всё чаяли наткнуться-таки на «хорошую», которая откроется их мальчику. Книги были роскошные, в переплетах, обтянутых бархатом, со страницами тончайшей кожи, чудесно выделанной, а то и бесценной заморской бумаги – глянцево-белой, плотной, только королевские указы на такой писать. Но страницы, сколько ни пялился на них Борун, так и оставались девственно-чистыми. А у няньки-то – Борун сам видел, – едва приоткроет, тотчас начинала течь по белому черная вязь, будто вышивка по шелковой салфетке. Текла и текла со страницы на страницу словами сказок, журча песенками отважных воинов и скромными речами прекрасных дев, свиваясь в киноварные буквицы зачинов.

Поскольку к Боруну сказки не шли, нянька читала ему вслух на разные голоса, то и дело ахая или причитая своим собственным – переживала, дура, за героев. Будто не понимала, что все это пустые выдумки, враки. Захлопнешь книгу – и где они, воины и красавицы? Нету их, одни только белые листы. Борун угрюмо слушал, размышляя про себя о тех временах, когда станет очень богатым. А в один прекрасный день нянька, открыв книгу, не увидела в ней привычного буквенного узорочья. Везде, на всех страницах, царил простой рубленый шрифт, облекающий собою слова трактатов «О деньгах», «О приумножении богатства» и других столь же поучительных сочинений. Сказки наотрез отказались являться к Боруну – даже через няньку. Та, дубина докучная, отчего-то огорчилась ужасно. Гладила «бедное дитятко» по головке, бормотала глупые утешения, и глаза ее – выцветшие, как заношенная юбка, глаза состарившейся в чужих людях сельской дуры – сочились слезами. Борун брезгливо уворачивался от ласк, усаживался подальше и сосредоточенно слушал, как нянька читает трактаты, запинаясь на мудреных словах. Понимал он немногим больше старухи, и все отчего-то казалось, что виной тому слезливый нянькин голос, ее бесконечные запинки. С приближением своего очередного Дня наделения именем он явился к отцу и жестко потребовал: няньку прогнать, ему же нанять дельного учителя, чтоб выучил читать и всяким прочим нужным вещам. И впредь дарить не малышовые, а нормальные, полезные книги.

Отец послушался. Разбогатевший виноторговец, сам простой, как пробка от винной бутылки, он предпочел бы, чтоб единственный сын и наследник был обычным мальцом, не шибко грамотным и без всяких там заумей. Чтоб рос помощником отцу, продолжателем дела, столь успешно начатого, и вырос почтенным горожанином, крепким купцом и честным обывателем. Однако редкостный дефект сына, отчего-то стыдный, разбивал в прах мечты о простом купеческом счастье. Долгожданный ребенок, плоть от плоти, рос чужаком. Неспособный ни к какой магии. Ущербное создание, не умеющее самых простых вещей, но временами поражающее тертого дельца недетским умом, проницательностью и хваткой. Он рано приохотился к семейному делу и порой давал ценные советы, исполненные спокойного цинизма.

Сам же Борун быстро понял, что отцово «дело» – просто сытое прозябание. Чинная торговля, стесненная строгими гильдейскими правилами, всевластие обычая, рамки, установленные посредственностью и добродетелью... Все это обещало достаток и покой. Но что такое достаток для того, кто жаждет купить весь мир! Равнодушно постигая тонкости винокурения, он мысленно препарировал рынок, прикидывая, где в этой ожиревшей туше самые лакомые куски и как бы их половчее выдрать. Экзальтированная мать в своих мечтах видела сына женатым на принцессе, увенчанным тройной золотой цепью во имя Мудрости, Милости и Отваги, он же грезил о подлинном господстве – о мире, где все предаются ему душой, мечтают быть таким, как он, завидуют ему. О мире, где он не жалкий выродок, а идеал, единственное полноценное существо, воплощение недостижимого совершенства. И конечно, все они, эти люди, взирающие на него с брезгливой жалостью, должны были его любить.

Но как этого добиться? Деньги. Деньги, безусловно, должны были помочь...

Войдя в лета, он незамедлительно вытребовал у отца свою долю семейного дела и наследство матери, так своевременно скончавшейся. Это было не принято, почти неприлично – так никто не делал! – но гильдейскими правилами не запрещалось. Да и отец, раздавленный жерновами перемен, слишком трясся над своим добрым именем, чтобы бежать к головам с жалобой на собственного сына. Взявшись за дело с толком и без лишних сантиментов, юный Борун в каких-то два года разорил отца и подмял под себя все питейные заведения и винные лавки в округе. И снова гильдейское начальство принуждено было стерпеть. Борун отлично знал условия – не нарушил ни одного из их жалких правил. Он всего-навсего делал то, что вовсе не приходило в их тупые головы.