Сергей Волков - Стража последнего рубежа

— Месяц небесный, звезды ночные, ветры вольные, пески пересыпные. Были ль вы на свете том, в стране покойной, в юдоли скорби?

Соня посмотрела в глаза тети Клавы и обмерла — золотым светом горели они, словно солнышко изнутри светило.

— Видали ль вы мертвого нашего, раба божьего Олега? Отвечайте честью!

Ледяной вихрь пронесся по дворницкой, со звоном захлопнулась форточка. Сам собой покатился по скатерти и упал на пол камешек. Монетка почернела. Свеча погасла. Соня сидела ни жива ни мертва. Ей казалось, что все это происходит не с ней.

— Живой он, — просто сказала тетя Клава, и золотистое сияние ее глаз померкло.

— Спасибо вам, тетя Клава! Вы такая добрая… Как фея!

— Нет, Сонюшка, не добрая я. Не к добру, а к справедливости стремлюсь, но не одно и то же это. Да и что такое добро?

— Ну, добро — это когда всем хорошо.

— Всем хорошо не бывает, девонька. Да и потом, весь мир наш так создан, что всего в нем в меру, и добра, и зла. И если где-то станет больше добра — тут же в другом месте увеличится и количество зла. Всегда так было и всегда будет.

— Но, тетя Клава, — заспорила Соня, — а как же Бог? Он-то — добро, изначальное добро. Вон у вас иконы…

— Бог, Сонюшка, черта рогатого, Сатану, создал. Сам, своими руками. Для чего — не думала? А ты подумай. Так-то… Ох, вечерок сегодня подходящий. Счас погляжу, где носит твоего суженого…

Соня хотела возразить, что никакой он не суженый, но слова умерли у нее на губах — дворничиха положила на блюдце яблоко. Электричество само собой погасло, призрачный свет уличных фонарей залил комнату, узорчатые тени от занавесок легли на лицо тети Клавы. Взявшись за блюдце двумя руками, она забормотала:

— На море-окияне, на острове Буяне, на иерихонских щебнях, на вифлеемских песках лежит бел-горюч камень Алатырь! Бел-горюч камень Алатырь, дай силу плоду сему показать раба божьего Олега, где б он ни был, чего б ни делал. Заклинаю тебя именем своим — Клавдия — во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь!

Едва прозвучало последнее слово, как яблоко осветилось изнутри янтарным мягким светом, покачнулось раз, другой — и покатилось вкруг блюдца, убыстряя ход.

Тетя Клава нагнулась над ним, внимательно вглядываясь в блюдце. Прошла минута или даже более того. Соня сидела ни жива ни мертва. Вдруг яростно зазвенел колокольчик, и резкий звон его заставил девушку вздрогнуть. Старушка вскрикнула, закрыла лицо ладонями и откинулась назад. Яблоко остановилось, колокольчик замолчал, стало темно. В дворницкой воцарилась страшная тишина — и тут часы на стене пробили одиннадцать.

— Что там? Что? — дрожащим голосом спросила Соня.

— Худо, девонька, ой худо-о… — плачущим голосом нараспев произнесла тетя Клава, не отнимая рук от лица. — Изурочили Олега-то. Зачаровали. Полуверком он стал. Ныевой сытью…

— Кем?

Дворничиха помолчала, потом заговорила уже нормально, не глядя на Соню:

— Ты вот что, домой ступай. Никому про то, что увидела да узнала, не говори. Друзей своих успокой. И родителей парня этого, Олега, — тоже. Как-нибудь уж постарайся. Скажи, мол, уехал он. Через месяцок-другой будет. Понятно, что неправда это, ну, про уехал, да только, девонька, это ложь во спасение. Зло для добра. Главное — искать его не надо. Иначе еще глубже уйдет он…

— Куда уйдет?

— В незнать. В Темный мир. Ай, да ты лишнего в голову не бери! Делай, как говорю. Я искать его стану. По-своему. Найду — дам знать. Вернем мы Олега-то, поняла, нет? А раз поняла, то все, иди. Устала я.

Соня поднялась, быстро оделась и, уже взявшись за дверную ручку, обернулась и спросила:

— Теть Клав, а вы… кто?

— Златея. Чаровница золотого пути, по-вашенски, — ответила старушка и перекрестилась. — Крепко язык на привязи держи, девонька. Все в руках твоих. Помни!

— Это наша «покойницкая», — бодрым голосом объявил Джимморрисон, когда лифт опустился на минус двенадцатый этаж. — Донора доставят по звонку, а мы пока поднимем «спецов». Ты не дрожи, они не страшные, к тому же давно у нас работают.

— Давно — это сколько? — спросила Тамара, зябко передергивая плечами — в подвале было холодно, а может, у нее и вправду появился нервный озноб.

— Мыря — с тридцать пятого года, Охохонюшка — с тридцать седьмого. А Мочана пришла в сорок четвертом. Стаж, а?

Тамара кивнула и пошла по темному коридору. Мимо проплывали запертые стальные двери с номерами на круглых табличках — 03, 04, 05… Стояла чуткая, «библиотечная» тишина, только где-то наверху далеко рокотал механизм лифта.

— Седьмой бокс — наш! — подсказал из-за спины Джимморрисон, вытащил карточку доступа и сунул ее в кардридер. Узкая щель осветилась неживым светом, тоненько пискнул зуммер. Электронный замок щелкнул, и дверь бесшумно ушла в стену.

Вначале Тамара ощутила запах. Странный, смутно знакомый и совершенно неожиданный здесь, в подвале управления «Т». Так пахло в далеком детстве у бабушки в деревне, когда маленькая Тома забиралась на сеновал и пряталась там в душистом сене. Сложный аромат высохших трав, смешавшийся с запахами мышей, мешковины, меда, пыли, утреннего тумана и старого дерева, создавал такой коктейль, который не снился ни одному, даже самому сумасшедшему парфюмеру.

Так вот, в боксе под номером 07 пахло так же. Детством и покоем.

— Эй! Лежебоки! Подъем! — весело крикнул Джимморрисон, входя в комнату. Вспыхнула тусклая лампочка на длинном проводе. Тамара увидела высокие деревянные нары, грубо сколоченный стол, пару скамеек, какой-то топчан, занавешенный пестрым тряпьем, — все очень низкое, словно бы изготовленное для детей.

На нарах зашевелились, вниз полетела труха. Вдруг из полумрака свесилась жуткая бородатая голова с желтыми совиными глазами, и хриплый голос произнес:

— Ну, че приперлися? Аль приспичило?

Тамара вскрикнула, отшатнулась.

— Ох и вежлив же ты, товарищ сержант! — хохотнул Джимморрисон. Он ничуть не испугался, наоборот, держался так, словно встретился со старыми знакомыми.

— Есть маленько, — согласился бородатый, спускаясь с нар. — Так ить с вами иначе нельзя. Будешь лебезить — враз на шею сядяте. Верно, Охохонюшка?

— Амици вициа си фэрас, фациаст туа! — раздался сверху скрипучий голос. Обладатель его, лысый старичок с седой козлиной бородкой, уселся на краю, поболтал босыми ногами и пояснил: — Друга пороки стерпев, себе их наживешь.

— Это ты к чему? — недоуменно уставился на коллегу Мыря. Он уже стоял на полу, и Тамара могла рассмотреть незнатя во всех подробностях.

Ростом бывший домовой едва доставал ей до пояса, но руки и ноги его были такой толщины, что позавидовал бы любой борец-тяжеловес. Нечесаная борода веником, всклокоченные волосы, нос картошкой и большие, цвета липового меда, глаза, недобро глядящие из-под косматых бровей. «Пожалуй, — подумала девушка, — таким и должен быть домовой. Страшным и злобным».