Марина Дяченко - Авантюрист
Из раннего детства она помнила только брата.
Сама не понимая, как это могло случиться, она раз за разом пыталась вспомнить что-то еще, мать у колыбели, руки отца; она знала, что и это было, но воссоздать в памяти не могла. Будто воспоминания о Луаре, тщательно хранимые, понемногу вытеснили из ее детства все прочее, съели, выжили, как, говорят, кукушонок выживает из гнезда сводных братьев и сестер…
Первое, что она помнила о мире-без-Луара – поленница, корыто, смешное существо с фигой вместо головы, кукла, представление, театр…
Ей всю жизнь казалось, что театр – единственное спокойное место в мире-без-Луара. И даже убедившись в обратном, она продолжала стремиться туда – из упрямства; платой был кошмар размалеванных повозок, качающаяся перед глазами дорога и грязные руки, от которых не уйти, не вырваться.
Если она чего-нибудь хотела – то до дрожи. Она могла упасть в обморок, если перед обедом ей запрещали есть сладости; если она не хотела ничего – сил оставалось только на то, чтобы лежать в кровати, лицом в по-душку.
Сны о Луаре приходили нечасто. То были сны о Высшем Существе; проснувшись после такого сна, Алана много дней чувствовала себя счастливой.
Старая нянька отпаивала ее травами. Нянька уже давно не смела ей ничего запрещать; Танталь смела, и это было тем более обидно, что к Танталь, названной сестре, она испытывала сложные, противоречивые, совершенно родственные чувства.
Танталь была воспоминанием о Луаре. Танталь была как клинок, разорвавший ту давнюю безнадежность, когда Луар исчез, и отец с матерью ушли каждый в себя.
Танталь была символом того, что и в мире-без-Луара жить можно.
Алана обожала названную сестру – до того дня, когда выяснилось, что молодая женщина не может вечно жить соломенной вдовой.
Алане было уже десять лет. И она прекрасно все понимала; отец сказал тогда, что Танталь свободна и вправе распоряжаться своей судьбой. И мать – а тогда она еще говорила – благожелательно кивнула и сказала, что желает девочке счастья; Танталь была первой, кто перестал ждать Луара, и Алана не смогла ей этого простить. Даже потом, когда Танталь вернулась… Алана не понимала, как это можно – вернуться. Сама она на месте Танталь попросту кинулась бы в колодец.
Впрочем, это, самое простое в жизни решение приходило к ней по любому поводу. Мысль о глубоком колодце казалась ей забавной. Спокойной и радостной. Естественной.
Но когда дело дошло до дела…
Сколько колодцев было на их пути? Когда, впервые в жизни избитая, она тянулась вслед за размалеванными повозками, под стражей длинных палок и острых взглядов, еще не веря, что все случившееся произошло именно с ней?..
Явление черноволосого человека со шпагой вывернуло мир, будто перчатку. Впервые в Аланиной жизни сон о Луаре, Высшем Существе, обернулся сном о Ретанааре Рекотарсе.
И теперь, глядя вслед уходящему жениху, она собиралась терпеливо ждать.
Как улитка в закрытой раковине. Как зерно в холодной земле. До весны.
* * *Дом стоял на болоте.
Проводник остановился на развилке – тропинка раздваивалась змеиным языком, правая половинка вела дальше в лес и казалась достаточно утоптанной, левая сворачивала в сторону и почти терялась в траве.
– Далее не пойду, – сказал проводник шепотом. – На краю болота станете, ежели хозяин захочет принять – огонечки пустит, такие, знаете, чтобы не утопнуть… Хоть было как-то, пришел нехороший человек, с недобрым пришел, видимо, так хозяин его как раз в трясину и за-манул… Только пузыри пошли. Вот.
Я прикрыл глаза.
Как мне это все опостылело. Колдуны и колдуниш-ки, жабы, крысы, летучие мыши, и каждый из кожи лезет вон, чтобы нагнать страху, и проводник обязательно останавливается на полдороги и авторитетно заявляет дальше не пойду…
Парнишка получил монету, попробовал на зуб, остался доволен, удалился, то и дело оглядываясь через плечо; я посмотрел на лоскуток неба, проглянувший через сплетение веток, плюнул и пошел по тропинке налево.
Болото воняло.
Болото смердело, как труп; посреди ровного, чистого, предательски гладкого пространства темнело неуклюжее сооружение на сваях. Я остановился, демонстративно вытащил из кармана чистый платок и закрыл себе нос.
Если только волшебник, угнездившийся посреди трясины, хоть чуточку обидчив – наверняка заведет меня в топь.
– …Гордый ты.
– Гордый, а к тебе вот приперся, – возразил я ворчливо.
Старичок вздохнул.Был он мал, сер, неухожен и волосат; по счастью, в поисках мага я привык не обращать внимания на внешность. Зловещие красавцы в черных плащах на поверку оказывались шарлатанами, а седобородые мудрецы – дураками, каких мало; этот же, хоть и почесывался время от времени, но глаза имел пронзительные, холодные, как лед.
– Приперся, – повторил он, в третий раз проводя по мне неудобным, как железная гребенка, взглядом, – Ясно, припрешься тут, когда висит на тебе… – он пожал плечами.
Я сглотнул.
Потому что это был первый после Черно маг, определивший, что на мне «висит». Прочие ждали, пока я сам посвящу их в свои проблемы – и мне с порога становилось ясно, что время и нервы потрачены зря.
– Висит на тебе, – старичок прищурился, – вроде как мешки пустые, пыльные, скверные… Вроде как удавочка на шее. Удавочка со сроком – время придет – затянется…
– Сними, – сказал я просто. Старичок прикрыл глаза.
Веки у него были желтоватые, прозрачные, как пле-ночка; казалось, он продолжает смотреть сквозь кожу.
– Снял бы, да… Не станет у меня силенок. Другой бы врал, да плату требовал, а я прямо скажу – безнадежное это… дело. Я не возьмусь.
– А вот другой взялся, – сказал я, холодея. – Как думаешь – соврал?
Старичок зябко потер маленькие темные ладони:
– Не скажу… не знаю. Может, и соврал… кто проверит…
– Мне же помирать через полгода, – сказал я зло. – Может, ты бы поднатужился?
Он открыл глаза. Минуту назад они были зеленые – а теперь стали желтые, как засахарившийся мед.
– Нет. Не сдюжу. Надорвался… Давно…
– Тогда подскажи, кто бы взялся?
Старичок молчал.
По темной комнате плавал болотный огонь – выхватывая из полутьмы то пустую железную клетку, то мутное железное зеркало, но обломок мельничного жернова, странной прихотью заброшенный в угол ветхой избушки на сваях.
Праздник пронесся, устилая землю обрывками серпантина и россыпями несвежего конфетти. День Пре-многоликования, самый яркий, самый любимый горожанами день; дом семейства Соллей остался безучастен ко всеобщему празднованию. Не украшенный, вопреки традиции, цветами и фонариками, темный и пустой – слуги отпросились еще с полудня – дом молча переждал бурление ликующих толп.
Утром на захламленных улицах хозяйничал туман. В серой влажной кисее терялся редкий шелест первых утренних метелок; по направлению к городской площади шагал, тяжело ступая, высокий светловолосый человек. Частью светловолосый, частью седой.
Эгерту Соллю некуда было спешить. Сегодняшний день – тихий, туманный и пустой – нравился ему куда больше, нежели предпраздничная лихорадка либо пьяная суета всеобщего ликования. Занятия в Корпусе начинались сегодня на час позже – незначительное послабление, учитывая, что большинство людей во всем городе станут отдыхать до самого вечера…
У Эгерта Солля был час для неспешной прогулки. Он долго стоял на горбатом мостике – канал недавно чистили, и вода, прежде цвелая, пахла теперь свежестью и мокрым камнем. Уплывали вниз жухлые листья; десять лет назад, в такое же туманное утро, Эгерт Солль стоял на этом мосту вместе с сыном.
Каким он был бы сейчас – Луар, которому без малого тридцать?
Эгерт Солль дорого отдал бы, чтобы вернуть те дни.
Ему казалось, что, будь он умней – все сложилось бы по-другому…
Впрочем, он обманывал себя. Раз в год, стоя на горбатом мостике, он мог позволить себе роскошь самообмана.
* * *Я вернулся за три дня до назначенной свадьбы – осунувшийся, побитый дорогой, и, боюсь, не очень-то веселый с виду, Танталь, похоже, думала, что я вообще не вернусь. Или мне померещилось?..
Во всяком случае, когда она звала Алану, голос ее был вполне радостным:
– Скорее, невеста! Ну-ка, кто пришел?!
По крайней мере, девчонку они пока не потеряли. Девчонка не сбежала в лес, не ушла юнгой на торговом судне и не записалась в разбойники. Что уже неплохо.
Алана, пожалуй, даже похорошела. По-видимому, за ее угри серьезно взялись – во всяком случае, теперь их почти не было видно. В остальном невеста моя оставалась по-прежнему дитя дитем; я чмокнул ее в щеку, и щека была все такая же горячая. Мне показалось, что я вообще никуда не уходил. Только собирался.
Моя комната трогательно соблюдалась в неприкосновенности. И на столе лежали некоторые забытые вещи – в частности, замшевый мешочек, вышитый бисером, служанка, как оказалось, даже почистила его от пыли, стерла следы моих сапог…
