Черный Баламут. Трилогия - Олди Генри Лайон

Если так, Ушастику не светила разбойничья доля.

— Баб пытаем? — Глаза Карны превратились в узкие щели, из которых вот-вот готово было извергнуться адское пламя, и градоначальник в ужасе отшатнулся. — Тоже подкопы роют?! Или на передок больно горячи, стервы?! От искры полыхнуло?!

— Это не баба! — возопил отец города, уже представляя себя на дыбе. — Это вовсе не баба! Это изловленная моими людьми ракшица-людоедка! Запирается, тварь, укрывает местоположение логова…

— Пошли, — коротко бросил Карна, вставая. — Разберемся.

Идя по коридору, он с трудом сдерживался, чтобы собственными руками не свернуть шею семенившему впереди жирному любителю пыток. Словно чувствуя это, градоначальник инстинктивно втягивал голову в плечи, не смея обернуться.

Рваное пламя факелов отбрасывало на камень стен багровые блики, и в их неверном свете бессильно обвисла на цепях женщина.

Да, вначале Карне показалось — просто женщина. И лишь через мгновение он сообразил, что смотрится рядом с ней карликом.

Ну, пусть не карликом — доходягой-недорослем. Ракшица.

Наверное, действительно людоедка.

Самка.

Или все-таки женщина?..

— Всем выйти вон. Я лично допрошу ее.

Палач вопросительно взглянул на градоначальника (старая лиса-тысяцкий, проявив благоразумие, давно исчез) и, видимо, сразу все понял. Миг — и Карна остался наедине с пленницей.

Он подошел поближе, выдернул из стены чадящий факел, присмотрелся.

Вблизи ракшица гораздо меньше походила на дочь человеческую. Тугие груди, каждая размером с добрую дыню, поросли черно-бурым подшерстком. Такая же шерсть, только гораздо гуще, покрывала все мощное тело, кроме ладоней и частично лица. На животе и плечах виднелись обгорелые проплешины, блестя еще дымящимися язвами ожогов. Вонь горелого меха шибала в нос, и Карну заметно подташнивало.

Он постарался дышать ртом, помогло, но слабо.

В сознании пойманной мухой жужжало знакомое по страшным сказкам: «Сегодня после долгого воздержания выпала мне пища, столь приятная для меня! Язык мой источает слюни в сладком предвкушении и облизывает рот. О, мои восемь клыков с очень острыми концами, я всажу вас в нежное мясо, разорву человечье горло, вскрою вены и напьюсь вдоволь свежей крови, теплой и пенистой!»

Ракшица медленно подняла тяжелую косматую голову — и в Карну уперся отрешенный взгляд. Красные глазки слезились и часто-часто моргали. Наверное, по меркам ракшасов она была красива. Для человека же… сизые, вывернутые наружу губы, сплющенная переносица, кабаньи ноздри, морда наводили на мысли о плоде греха обезьяны с тигром, мощные надбровные дуги выпячены арками ворот, если вместо башен их фланкировать космами бровей…

— Пытать пришел? — хрипло поинтересовалась ракшица.

Она старалась казаться безразличной. Видят боги, она очень старалась. Изо всех сил. Но получалось плохо.

Ей было больно и страшно.

— Нет. — Сутин сын отвел в сторону факел. — Просто… давай поговорим. Без пыток.

— Давай! — Ракшица фыркнула с издевкой. — Давай поговорим, красавчик! Думаешь, ты первый такой добросердечный?!

На обыденном она говорила с сильным акцентом.

— Думаю, что первый. — Карна постарался улыбнуться, но улыбка вышла не слишком убедительной. — Как тебя зовут?

— А тебе не доложили? Хидимба.

— Ты действительно… ела людей?

— Бывало, — хмуро подтвердила Хидимба.

— Ты жила одна?

— Нет, с братом.

Что-то дрогнуло в голосе пленницы. И Карну передернуло: похоже, пленница действительно жила с братом — в смысле, запретном для людей.

— Где он сейчас?

— Издеваешься, сволочь?! — Ракшица плюнула в Карну, но промахнулась. — Кишки на руку мотаешь?! Убили его, убили, бык ваш безумный хребет сломал! И меня изнасиловал, херамба!

— Бык? Херамба?!

Карна как коренной чампиец частично владел «упырским» диалектом Пайшачи, незаменимым в отношении ругательств. И знал: «херамба» на Пайшачи в первом значении — «обжора», а во втором ближе всего к слову «извращенец».

Имя же ракшицы — Хидимба — означало «Ярая». Похоже на правду.

— Гады, — шипела Хидимба, уронив голову, и подшерсток ее чудовищных грудей намок от слез. — Ах, г-гады!.. Скоты, волчья сыть…

— Прости. Я действительно ничего не знаю. Я только вчера приехал.

— Врешь!

— Да не вру я, зараза мохнатая! Или мне тоже тебя клещами прижечь для пущей веры?! — озлился сутин сын.

— Не надо, — неожиданно всхлипнула ракшица с пронзительной, почти детской жалобой. — Не надо… клещами… я расскажу…

…Шестеро путников — пятеро молодых мужчин и женщина средних лет — выбрели к логову ракшасов на заре. Хидимба еще спала, когда снаружи послышались дикий рев брата (тоже Хидимбы, то бишь Ярого) и вопли людей.

Ракшица, плохо соображая спросонья, кинулась наружу — и не поверила своим глазам. Брат пойманной рыбой бился в ручищах широкоплечего здоровяка, больше похожего на ракшаса, чем сам Хидимба, вот мохнатая туша взлетела на воздух и с хрустом обрушилась на умело подставленное колено. Хозяин чащоб конвульсивно дернулся и обмяк, бессмысленно глядя в небо слюдяными бельмами.

Истошно закричала женщина, увидев выбравшуюся из логова Хидимбу, — и здоровяк мигом загородил ракшице дорогу.

— Сдохни, падаль! — возбужденно рявкнул он.

Хидимба попятилась, затравленно скуля. Вокруг царил кошмар: минутой раньше она сладко спала в теплом логове, после ночи кровосмесительной, но оттого лишь еще более сладостной любви, жизнь была прекрасна — и вот над братом уже кружат мухи, а человек-убийца приближается к ней, скаля в ухмылке крупные, лошадиные зубы.

— Оставь, Бхима! Пусть живет! — вмешался другой путник: копна волос белее хлопка, небесная синь взора, гибкое тело леопарда, взгляд кречета…

На убийцу он походил не больше, чем яблоня-бильва на гималайский кедр.

— Он сердится, — упрямо помотал головой здоровяк, приближаясь к ракшице.

— Он очень сердится. Вот.

— Оставь, говорю! Позор убивать женщин! — попытался вразумить мордоворота третий путник — по-видимому, старший.

— Женщина? — Здоровяк остановился. — Он любит женщин. Он уже меньше сердится… И, обращаясь к Хидимбе:

— Он прощает, дура! Расставляй ноги — будешь жить. Ну?!

Присутствие зрителей, похоже, ничуть не смущало его.

— …Он доволен! — хохотнул проклятый херамба, оправляя одежду. — Эй, Арджуна, будешь?

И весьма болезненно пнул ракшицу ногой под ребра.

— Вставай, кому говорю!

После третьего пинка Хидимба нашла в себе силы подняться.

— Шевелись, тварь, не то он передумает! Близняшки, седлайте тварюку — ишь, здоровущая! Мама, иди к нему — он сильный, он тебя понесет. Вперед! Давай, давай, сука, чего пасть раззявила?!

И пришлось изнасилованной Хидимбе принимать на плечи двоих пареньков, действительно валившихся с ног от усталости, херамба усадил себе на закорки женщину, которую называл матерью, и вся процессия двинулась на юг, в сторону лесистой Экачакры.

(По слухам, некий мудрец нашел в тех лесах золоченую чакру для метания, оброненную кем-то из богов. «Эка чакра!» — воскликнул мудрец, сунул находку в торбу и пошел дальше. Так и прижилось.)

— Вперед!

…Хидимба тащилась на пределе: вьючную лошадь — и ту нельзя ежечасно награждать тумаками и еженощно насиловать на привалах!

Наконец, на шестой день пути, впереди послышался лай собак, потянуло дымком, близняшки соскочили наземь, и ракшица упала ничком.

— Все, достаточно. Теперь пусть она убирается! — приказал старший.

Проклятый херамба недовольно засопел, но ослушаться не осмелился. Разве что отволок полумертвую ракшицу в кусты и напоследок потешил свою похоть. Странное дело: когда он наконец умчался догонять спутников, Хидимба ощутила в душе некую пустоту. Да, убийца и насильник, да, тяжел на руку и скор на расправу, да, все это правда…

Вздохнув, ракшица побрела обратно — а куда ей было еще деваться?

Спустя неделю изголодавшаяся, осунувшаяся Хидимба, еле волоча ноги, выбрела к старому логову — и тут на нее сверху упала сеть…