Селия Фридман - Пожиратели душ

Он забарабанил в дверь, и она отворилась. На его крики никто не отвечал. Заливаясь слезами, он опрокинул табуретку, но никто не отскочил в сторону и не обругал его.

Мать сидела у грубо сколоченного стола, уронив голову рядом с краюхой хлеба. Лицо у нее было почти мирным, если не замечать свежих синяков. Не наделай мальчик столько шума, что и мертвые бы проснулись, он подумал бы, что она просто спит. Сестренка свалилась с лавки и лежала, как сломанная кукла, на полу. Хлеб, выпавший из ее руки, откатился к очагу. Вокруг него сгрудились неподвижные тараканы.

Мальчику стало трудно дышать – казалось, будто гнетущая тишина в доме высасывает из него жизнь. Одной лишь силой воли он заставил себя заглянуть во все углы, где могли спрятаться ребятишки, и нашел самого младшего брата, совсем еще малыша. Младенец наконец-то угомонился – при жизни он все время вопил, требуя пищи и ласки. То, что умертвило жителей этого дома, подкралось так тихо, что шагов Смерти никто не услышал.

Неужели во всем городе то же самое? И каждый дом набит мертвецами?

Мальчик почувствовал, что его сейчас вырвет, и по привычке бросился к двери – отец побьет его, если он напачкает в доме. Но тень, промелькнувшая снаружи, так его удивила, что тошнота унялась, а с нею и страх.

Там что-то движется! Значит, живые все-таки есть?

Он боялся, как бы это живое не исчезло – но когда добрался до двери, что-то наподобие птицы повисло прямо перед ним, хлопая яркими крыльями в меркнущем свете дня.

Издали он принял бы это создание за стрекозу из-за длинного тонкого туловища и прозрачных крылышек. Но для стрекозы и для любого другого насекомого оно было слишком велико, а голова больше подошла бы ящерице или змее. Густо-синее тело отражало лучи заката и колебалось в такт со взмахами крыльев, удерживая существо перед самым лицом мальчика. Крылья переливались всеми цветами радуги, завораживая его своей красотой и своим движением. Он не мог оторваться от них, хотя и боялся. Ему мерещилось, что издали за ним следят чьи-то черные глаза – заглянув в них, он снова поддался бы ужасу, ибо в их глубине таился непостижимый разум. Но он смотрел только на крылья, на трепещущий в них свет.

Он, кажется, чего-то боялся? Память об этом ускользала, словно пойманный рукой угорь. Как она красива, эта стрекоза, – есть ли у нее имя? А если нет? Вдруг он первый, кто ее видит? Если мать, когда он ей расскажет, тоже не будет знать, как она называется, – сможет он тогда назвать ее сам? И согласятся ли люди с таким названием?

Мать…

В темной памяти шевельнулось что-то. Всего на миг, но он успел отшатнуться.

Летучее существо, трепеща крылышками, последовало за ним через порог, в темный дом.

Мама…

Продолжая пятиться, он налетел на лавку и чуть не упал. Ухватился за стол, и все, что было на нем, посыпалось на пол. Шум вывел мальчика из транса, и в глаза ему бросилось сползшее вниз тело матери.

– НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!

Прикрывая голову руками, он бросился мимо диковинной стрекозы, парившей между ним и дверью. Смотреть на нее он больше не смел. Вдруг она сейчас кинется на него? Вдруг у нее есть зубы, как у настоящей змеи? Но она пропустила его, и он вылетел на улицу – так быстро он еще в жизни не бегал. Теперь повсюду в наползающем сумраке чувствовалось движение и блеск крыльев, но он не смотрел туда. Мальчик знал, что они заберут его, если он остановится. Как забрали мать, и сестренку, и всех жителей его городка.

Остановился он, только пробежав добрую милю, и то лишь из-за боли в ногах. К этому времени стало уже темно, и мальчику, упавшему наземь, мерещились в сумраке парящие, мерцающие насекомые. Заслоняя согнутой рукой глаза, он плакал, глотал ртом воздух и пытался вспомнить, какую молитву надо прочесть, чтобы боги тебя защитили. Это стрекоза, наверное, украла у него голос, чтобы помешать ему молиться.

Ночь надвигалась медленно и неумолимо.

Глава 12

Гансунг был меньше, чем запомнилось Камале, и грязнее. Пахло здесь гнилью, чего она ни разу не замечала ребенком – а может быть, тогда это ее просто не беспокоило. Теперь этот гнилостный смрад пропитывал одежду, еду, даже в кожу въедался. Камала постоянно очищала себя с помощью магии, но избавиться от него не могла. Вероятно, свойства, изначально присущие тому или иному месту, неподвластны даже магистрам, и волшебство против них бессильно. Если отнять у города его запах, не исчезнет ли сам город?

Все годы, проведенные ею с Итанусом, ей снился один только Гансунг. Снилось, как она возвращается – уже не жалкой девчонкой-подростком, а колдуньей высшего порядка, для которой решить судьбу города – что другому позавтракать. Но теперь, в самом деле вернувшись сюда магистром, она понимала: не так-то это легко. Судьба города – непростая задача, по сложности напоминающая разгон облаков. Все в ней связано, словно части огромной головоломки. Переложишь один кусочек, и это отразится на тысяче других судеб, уберешь другой, и нечто худшее займет его место.

Можно, конечно, уничтожить все целиком. От сознания, что она сможет это сделать, если захочет, сладостный трепет, идущий из глубины души, пронизал Камалу до кончиков пальцев. Стоит ей захотеть, и от этих грязных улиц вместе с ворами и сводниками останется лишь куча зловонного щебня. Это будет стоить жизни многим консортам, но ведь и под обломками погибнет немало народу – их поглотит та самая гниль, которой они кормились. Подобные деяния измеряются в жертвах.

Это было бы справедливое возмездие.

На узких улицах рано темнело. Высокие дома из ветхого дерева, с облупленной штукатуркой, задолго до заката гасили солнечный свет. В преждевременных сумерках начинали копошиться городские стервятники крысиной и человечьей породы. Нищие, кишевшие повсюду в дневные часы, уползали в подвалы подсчитывать выручку, уступая место ворам и шлюхам, а те становились на проезжих улицах и у трактиров, поджидая, как волки, свою добычу – самых слабых, которых можно отбить от стаи и сожрать.

«Я больше не волчица и не добыча, – думала Камала – я нечто другое. Нечто новое. Сторонний наблюдатель, чье сердце не трогают ни слезы, ни кровь».

Она по-прежнему носила ту же одежду, что и в доме Итануса, приличную скорее мальчику, чем состоятельной горожанке. Черный цвет ее высоких сапог и кожаной куртки густотой уступал колдовскому, однако наводил на мысль о темных делах. С упрятанными под шапку рыжими волосами она могла на первый взгляд показаться мальчишкой, но взгляд более пристальный заставил бы прохожего усомниться. Это ее устраивало как нельзя лучше. Женскую одежду она терпеть не могла, при жизни матери они часто из-за этого спорили. Юбки вечно путались у нее в ногах и волочились по земле, собирая всю городскую грязь. Как-то раз она обрезала запачканный подол столовым ножом, превратив платье в нечто вроде туники. Мать поколотила ее за это, но дело того стоило.