Кол Бьюкенен - Фарландер

Киркус подобрал салфетку и выпрямился. Посмотрев на девушку еще раз, он как будто увидел вдруг другого человека. Увидел и усмехнулся. Взгляд его, задержавшись на ее худеньком теле под зеленым платьем, на выпяченных вызывающе тугих грудях, на высокой, с изгибом, лебединой шее, перешел на гордое, нежное личико, выбеленное, подкрашенное и обрамленное буйной кроной огненно-рыжих волос.

— Хочу ее, — объявил Киркус жестким тоном, привлекшим к нему общее внимание.

— Что, дорогой? — осведомилась Кира, сидевшая у дальнего края стола.

Он указал пальцем на Рианну:

— Хочу ее.

Пухленькая хозяйка наконец-то нарушила обет молчания и тихонько хихикнула в кулачок, как будто обнаружила вдруг, что делит обед с сумасшедшим. Остальным, однако, было не до смеха. Шокированные, они замерли с открытым ртом.

— Ты серьезно? — спросила жрица, тоном давая понять, что ему лучше бы хорошенько подумать, прежде чем говорить.

Киркус знал, о чем она предупреждает. В Косе старуха могла отказать в чем-то подобном; так она и сделала, когда он после бала потребовал себе Лару. Тогда Кира не решилась нарушить хрупкий баланс сил, благодаря которому его мать и держалась у власти. Но здесь? В присутствии этого провинциального шута? Донос подтверждался — Белиас только играл роль священника, но не исполнял взятые на себя обязанности.

— Ты же знаешь, что это за люди. Да, я хочу ее.

Словно защищаясь от надвигающейся угрозы, девушка

вскинула руку к горлу и повернулась к отцу. Жених положил руку ей на плечо и поднялся, как будто намереваясь заявить протест, но так ничего и не сказал. Мать все еще хихикала.

Жрица вздохнула. О чем она думала? Присутствующие могли только гадать. Какое-то время старуха и внук смотрели друг на друга, ничего не говоря. Тишина сгущалась.

Кира повернулась к Белиасу, лицо которого под ее пристальным взглядом побледнело и осунулось. Похоже, эта перемена и подтолкнула жрицу к решению. Улыбка на ее губах была не более чем данью вежливости.

— Первосвященник Белиас, — заговорила она, отодвинув тарелку, — я задам вам вопрос.

Губернатор прокашлялся.

— Да, госпожа?

— Скажите, откуда исходит величайшая угроза нашему ордену?

Он беззвучно открыл и закрыл рот. Повторил попытку — и снова ничего. Затем...

— Я... я не знаю. Мы правим большей частью известного мира. Мы сильнее других. Я... не вижу никаких угроз...

Ее веки опустились, словно не выдержав собственной тяжести.

— Величайшая угроза всегда идет изнутри. Мы обязаны остерегаться наших собственных слабостей. Нельзя стать мягкими. Нельзя допускать в орден тех, кто не имеет настоящей веры. Когда такое происходит, религия утрачивает смысл. Вы должны понимать это.

— Госпожа, я...

Она открыла глаза, и первосвященник умолк на полуслове. Его застывшие над скатертью руки заметно дрожали.

— Благодарю за оказанное гостеприимство. — Старуха промокнула салфеткой губы и положила ее на стол. Потом подняла руку и щелкнула пальцами. Звук получился такой, словно сломалась кость. Четверо алтарников, стоявших дотоле в углах зала, направились к столу.

Рианна вскрикнула.

Движимый паникой и отчаянием, ее жених ударил одного из стражников в подбородок. В следующее мгновение другой выхватил меч. Защищаясь, жених вскинул руку, и алтарник, действуя с бездумной простотой мясника, рассек ее одним ударом и тут же, немедля, нанес второй, выше. Отрубленная кисть упала на пол. За ней, неуклюже и тяжело, грохнулась рука. Жених, крича от боли, налился рядом с раскрытой ладонью. Из раны била кровь.

Хозяйка вскочила и туг же извергла на скатерть фонтан еще не переварившихся креветок.

Бормоча что-то нечленораздельное, губернатор шагнул к дочери, но поскользнулся на луже крови и едва устоял на ногах. Лицо его болезненно сморщилось.

Двери распахнулись, и в комнату с оружием наготове ворвалась внутренняя стража. Глазам солдат открылась жуткая картина: их хозяин, шатаясь, словно пьяный, стоял в дальнем конце зала; на полу корчился и кричал измазанный кровью мужчина; дочь губернатора билась в руках алтарников, и лишь двое в белых мантиях, сидевшие в разных концах стола, преспокойно пили вино.

Солдаты медленно отступили и осторожно затворили за собой дверь.

Глухо застонав, первосвященник упал на колени перед поднявшейся со стула жрицей.

— Пожалуйста... — только и смог пробормотать он, с хватившись за грудь. В ее руке появился небольшой кинжал. Одно короткое, отточенное движение... слева направо, поперек горла...

— Мать тоже возьмите, — приказала старуха, стоя над умирающим.

Стражники схватили обеих, жену и дочь, и выволокли их из комнаты. Кира посмотрела в закатившиеся глаза Белиаса.

— Не отчаивайтесь, — сказала она, хотя он вряд ли что-то слышал. — Вы неплохо пожили благодаря нам.

Кира перешагнула через тело и, оставляя за собой кровавый след, направилась к выходу.

Киркус, допив залпом вино, последовал за ней.

Внутренняя стража ждала в большом зале. Солдаты едва скрывали страх. Перед ними, пряча руки в длинные рукава белой мантии, стоял канцлер первосвященника. Седые, словно выкрашенные серебром, волосы обрамляли раскрасневшееся лицо. В первый момент Киркус принял это возбуждение за злость, но потом заметил в глазах канцлера, следившего за тем, как мать и дочь выводят под дождь, любопытный блеск.

Интересно, не он ли сочинил ту записку?

— Нам надобен новый первосвященник, — обратилась к канцлеру Кира.

— Пожалуй, — согласился Эган.

— Надеюсь, вы проявите себя более преданным сторонником веры, чем ваш предшественник.

Эган склонил голову:

— Он был слаб, госпожа. Я — нет.

Кира окинула его оценивающим взглядом, шмыгнула носом и, повернувшись, вышла.

Киркус поспешил за бабушкой.

Глава 5

ПОЛЕТ

В каюте пахло плесенью, сыростью и рвотой. Мягкое движение воздухолета обнаруживалось только в поскрипывании переборок, дрожании болтающегося под потолком фонаря и коротком ощущении подъема или падения. Несчастный, разбитый, бледный, Нико лежал плашмя на своей койке.

Корабль едва поднялся над Бар-Хосом и еще только набирал высоту, когда Нико, посмотрев вниз, замер в изумлении — земля уходила, и все, что было на ней, стремительно уменьшалось. В следующий момент голова закружилась, в животе что-то перевернулось, и он едва успел ухватиться за поручень. Прошло три дня, а он так и лежал,

не поднимаясь, одолеваемый страхом, сражаясь с приступами тошноты, в постоянном напряжении, и только время от времени свешивался с койки к стоящему на полу деревянному ведру. Желчь высушила горло, так что даже говорить было больно. Ел он мало, только проглатывал суп да пил воду, — все прочее изрыгалось, не успев даже перепариться. И при этом, независимо от того, спал он или бодрствовал, в голове гвоздем сидела одна и та же мысль: между ним и землей пропасть пустоты. Он постоянно ощущал напряжение канатов и распорок, удерживавших корпус под брюхом хрупкой, наполненной газом оболочки. Каждый доносящийся с палубы крик, каждый топот ног или изменение в движении корабля возвещало надвигающуюся неумолимо катастрофу. Никогда еще Нико не испытывал таких страданий.