Александр Прозоров - Заклинатель

Без раздумий боярин крестным отцом соглашался стать – пять крестин за поездку его случилось. Пирами, что старосты или даже просто мужики зажиточные закатывали, не брезговал, подарки принимал, сам всякую мелочь дарил – пуговицы, иголки, атласные ленты. Парням, что в возраст входили, свое хозяйство предлагал завести, залежи предлагал отвести, или вовсе лес под огневище. Подъемные обещал, отсрочку по оброкам, пока юнец на ноги встанет, коней, лемех, справу разную, железо и вовсе безвозмездно. Подъемные – это вообще главные оковы для смерда. Пока не расплатится по долгу – права уехать не имеет. А пока все отдашь, да еще сверх оброка, – лет десять пройдет, коли не более. Уже и дом отстроен будет, и двор, и пашня поднята, и жена, дети – куда уж тут уедешь. Коли над мужиком не изгаляться, ненависти в нем не вызывать – он уже до гроба никуда не денется.

Иных молодых людей к земле не тянуло вовсе – и боярин тут же начинал звать их в холопы. На жизнь вольную, красивую, нетрудную. В атласных рубахах гоголем ходить, одвуконь по Руси носиться, славу великую добывать. Да еще рядом с домом родным, чтобы порой в деревню отчую приехать, во всей красе показаться да девок, что ранее нос воротили, всплакнуть от зависти заставить. Серебро – сразу, служба – потом. О том, что только этой весной из полусотни холопов чуть не половина в землю сырую легла – Василий Ярославович, естественно, не поминал.

Так и ехали они от деревни к деревне, слушая, улыбаясь, хваля и соболезнуя, прощая и раздавая обещания – точно сенаторы перед выборами. Изредка, на проселках между деревнями, уставший боярин темнел лицом и начинал с завистью вспоминать законы Княжества Литовского и Польши, где шляхтич для своих крепостных – существо, стоящее выше Бога. Каждого может по своей прихоти судить и миловать, продавать или сажать на кол, назначать любое тягло, по своей воле брать в холопы, пороть, женить, разводить, забирать добро – и никто не смеет на господина пожаловаться. Вот это – настоящая власть, настоящие господа. Там родовитый боярин не должен унижаться, хитрить, выкручиваться, стараться быть добрым и справедливым в глазах простых смердов. Там кулак сжал, по столу хлопнул – вот и все уговоры. Все по-твоему будет. А кто недоволен: самого на кол, жену и девок холопам раздал – и пусть бабы новых рабов плодят. Авось, как-нибудь вырастут.

Впрочем этих вспышек хватало ненадолго. Потому как вспоминал Василий Ярославович и другое. О том, что бегут от такой жизни смерды литовские, польские и немецкие многими и многими тысячами[12 – Пахарям, что бежали из крепостническом Европы на Русь за свободой и селились вдоль Засечной черты, выплачивали из казны подъемные по пять рублей на семью. Благодаря расходным книгам известно, что таковых оседало до тысячи семей в год. А сколько беглецов приходило бессемейными, сколько их селилось в иных, более спокойных землях России – и вовсе посчитано.]. И коли смерд сбежал – найдут его, не найдут, а земля-то зарастает. Но ратника с нее ты все равно ставь! Посему крестьянин, который сам уходить от хозяина не стремится, все-таки надежнее.

Вернулись они весьма утомленными – не столько дорогой, сколько постоянными беседами, праздниками с плохоньким пивом и подкисшим медом, уговорами, спорами, попытками придумать что-то новое, способное принести прибыль для общего удовольствия. В усадьбе их ждала баня, обильный стол с вкусными яствами и терпкой мальвазией, три дня отдыха… И новый путь. Василий Ярославович сказал просто: «Хотим до Юрьева дня обернуться, сами оброк получить и со смердами счесться – нужно мчаться в Москву прямо сейчас».

И Андрей его прекрасно понял. Десять дней туда, десять обратно. Это даже без всяких дел они только в середине августа вернутся. А если еще и дела какие-то решать – раньше сентября наверняка не получится. Так ведь еще и тут по возвращении наверняка хлопоты найдутся.

Варю он успел увидеть всего раза четыре, и то мельком. Смог получить с нее два крепких, сладких, искренних поцелуя и опять оказался в седле.

Летний тракт мало чем отличался от зимнего – не считая, конечно, окружающих пейзажей. Вместо снежных полей по сторонам лежали сочные луга или зеленеющие пока хлеба. Леса ныне представляли собой непроницаемые лиственные стены, крыши церквей и монастырей из белых стали золотыми. И все. Ухоженный тракт оставался таким же широким и ровным, как зимой. Точно так же он перескакивал по бревенчатым мостам небольшие речушки, хотя реки пошире приходилось одолевать или вброд, или на паромах. Как раз паромы через Двину, Межу, Истру да ожидание на берегу переправы и отняли наибольшее время, удлинив путешествие почти на полный день. Самое забавное, что Волги на своем пути Зверев даже не заметил.

Москва по сравнению с зимой и вовсе не изменилась. Просто зимой повсюду была желтая слякоть от перемешанного с навозом снега, а теперь от конского и коровьего навоза все вокруг: деревья, траву, едущих издалека путников, лошадей, вал и навес московской городской стены – все покрывала едкая желтая пыль.

Впрочем, за воротами гостей ждал сюрприз: прямо на приезжих, входящих в ворота, смотрели черные стволы двух пушек, вкопанных в землю метрах в двухстах от стены[13 – Дробовики типа царь-пушки вкапывались перед воротами на случай прорыва в них татар или других врагов. Залп полутонным зарядом картечи гарантированно сносил все живое, что могло оказаться на его пути, и, вероятно, позволил бы защитникам выправить положение. А то и просто отбил бы у противника желание соваться на линию огня.]. Андрей, увидев полуметровый смертоносный зев и стоящего над орудиями пушкаря, вздрогнул – но более никто на это нововведение внимания не обращал. То ли привыкли, то ли просто не представляли, что это такое.

Дальше всадники промчались знакомой дорогой, свернули на улицу, на которой стоял двор боярина Кошкина… И обнаружили, что она вымощена дубовыми плашками. Значит, теперь на ней жил некий родовитый боярин. Нетрудно было догадаться – кто.

– Вот тебе и «приют худородных», – довольно отметил Василий Ярославович. – Как мыслишь, сынок, не зазнался ли наш сотоварищ?

– Сейчас узнаем…

Частокол вокруг знакомого дома ничуть не изменился, зато ворота стали расписными: поверх плотно пригнанных досок задирали лапы худосочные безгривые львы, окруженные сине-зеленым плетением, похожим на арабскую вязь. Над входом появилась перекладина, украшенная ликом святого Пантелеймона. Боярин Лисьин с сыном, Пахом и Никита спешились, дядька постучал рукоятью в ворота. Прошло несколько минут, после чего распахнулись обе створки, открывая въезд на двор, полностью укрытый слоем свежей соломы примерно в ладонь толщиной. Двое подворников в атласных рубахах низко склонили головы: