Дэвид Геммел - Друсс-Легенда. Легенда. Легенда о Побратиме Смерти

— Он сосал молоко вместе с кровью из груди мертвой матери.

— Зато он жив.

Они поехали дальше. Друсс прикрыл головку ребенка одеялом, защищая его от палящего солнца, и тот уснул. От него пахло молоком, свежестью коротенькой жизни. Друсс вспомнил о Ровене, о том, как ей хотелось держать у груди такое же дитя.

— Буду крестьянином, — сказал он вдруг. — Вернусь домой и никуда больше не уеду. Никаких больше войн и никаких стервятников.

— Ты сам-то в это веришь? — спросил Зибен.

У Друсса сжалось сердце, и он ответил:

— Нет.

Они ехали по знойной степи еще час, а потом пересели на надирских коней. Ребенок проснулся и стал плакать. Друсс покачал его немного, потом за это взялся Зибен.

— Как ты думаешь, сколько ему?

— Месяц или два — не знаю.

Зибен выругался, и Друсс засмеялся.

— Что, и тебя обдул?

— За свою короткую, но богатую событиями жизнь я научился многим вещам, старый конь, — сказал Зибен, держа ребенка подальше от себя. — Но никогда не думал, что мне еще и с обмоченным шелком придется возиться. Как по-твоему, ткань от этого сгниет?

— Будем надеяться, что нет.

— Как их, собственно, унимают?

— Ты расскажи ему одну из своих историй, поэт. На меня они всегда сон нагоняют.

Зибен прижал младенца к себе и запел песню о принцессе Уластай, которая хотела носить в волосах звезды. У него был красивый голос, сильный и мелодичный. Маленький надир прислонился головенкой к его груди и уснул. К сумеркам они увидели впереди облако пыли, и Друсс увел их в сторону, в неглубокую балку. Две роты улан проехали мимо них, направляясь на запад. Их панцири и шлемы светились красным огнем в лучах заката. Сердце Зибена часто колотилось. Ребенок у него на руках лепетал что-то, но этого не было слышно за топотом копыт.

Солдаты проехали, и Друсс повернул на северо-восток.

Солнце зашло, стало прохладно, и Зибен начал чувствовать тепло детского тельца.

— По-моему, у него жар, — сказал он Друссу.

— Малые дети всегда горячие.

— Правда? Почему так?

— Да уж потому. И охота тебе без конца спрашивать, поэт?

— Я любопытен от природы.

— Полюбопытствуй лучше, чем мы будем кормить мальца, когда он проснется. Он, сдается мне, парень здоровый и будет орать на всю степь — а друзей мы здесь навряд ли встретим.

— Вот-вот, Друсс. Всегда скажешь что-то утешительное.

Гарган Ларнесский терпеливо ждал, пока его слуга Брен расстегивал и снимал его тяжелый панцирь. Генерал успел раздобреть с тех пор, как надевал доспехи в последний раз, и теперь испустил довольный вздох. В прошлом месяце он заказал себе новые доспехи, но они не поспели к тому дню, когда Гарен-Цзен сказал ему о камнях и о том, что необходимо спешить.

Брен снял набедренники и наголенники. Гарган опустился на складной полотняный стул и вытянул ноги, с горечью думая о том, что страна катится в пропасть. Безумие императора усугубляется день ото дня, а две враждебные партии только и ждут случая, чтобы сцепиться.

«Мы все втянуты в этот безумный круговорот, — думал он. — Волшебные камни, подумать только! Единственное волшебство, которое способно здесь помочь, — это мечи и копья Королевской Гвардии».

Угроза извне — как раз то, что может сейчас сплотить готиров. Война с надирскими племенами отвлечет внимание народа, и можно будет выиграть время. Императора придется убрать — вопрос только в том, когда, как и кто его заменит. А до этого срока он, Гарган, займет обе партии кое-чем другим.

Брен вышел и вернулся, держа поднос с вином, хлебом, маслом и сыром.

— Капитаны спрашивают, когда вы изволите принять их, мой господин, — сказал он.

Гарган посмотрел на него. Стареет Брен, ветшает.

— Сколько же это кампаний ты проделал со мной, Брен?

— Двенадцать, мой господин. — Брен нарезал хлеб и намазал три ломтя маслом.

— А о которой тебе приятнее всего вспоминать?

— О Гассимской. — Брен налил вина в серебряный кубок, добавил воды и подал генералу.

Гарган отпил глоток. Гассима! Последняя гражданская война двадцатипятилетней давности. Гарган, под натиском превосходящих сил отступающий через болота, вдруг остановился и предпринял совершенно самоубийственную атаку. Он ворвался во вражеский лагерь на своем громадном белом жеребце Скалле и убил Барена в единоборстве. Это положило конец войне. Гарган допил вино и вернул кубок Брену, который наполнил его вновь.

— Вот был конь, клянусь Миссаэлем! Ничего не боялся. Готов был скакать хоть в адское пламя.

— Славный конь, — согласился Брен.

— Больше у меня такого не было. Взять жеребца, на котором я езжу теперь. По крови он правнук Скалла, но до предка ему далеко. Скалл был король среди коней. Покрыл трех кобыл в день своей смерти — и это в тридцать два года! Я плакал только два раза в жизни, Брен, — в первый раз это было, когда умер Скалл.

 — Да, мой господин. Что мне сказать капитанам?

— Пусть придут через час. Мне еще письма надо прочесть.

— Да, мой господин. — Брен оставил поднос на столе и вышел из палатки. Гарган встал и налил себе третий кубок вина, на этот раз не подливая воды. Гонец догнал авангард армии вечером и вручил генералу три письма. Гарган вскрыл первое, с печатью Гарен-Цзена, и стал разбирать витиеватый почерк. Глаза у него были уже не те, что прежде, — он снял фонарь с шеста и поставил его на стол, подумав при этом, что теперь все стало не таким.

В письме говорилось о похоронах королевы и о том, как Гарен-Цзен увез короля из города, поместив его в Зимний Дворец в Сиккусе. В сенате начали открыто поговаривать о «необходимости перемен». Гарен-Цзен торопил генерала поскорее завершить кампанию и вернуться в столицу.

Второе письмо было от жены. Гарган просмотрел все четыре страницы — ничего особенного, мелкие новости о доме и поместьях. Служанка сломала руку, упав со стула во время мытья окон, племенной жеребенок продан за тысячу рагов, из северной усадьбы бежали три раба, но их тут же нашли в местном публичном доме.

Последнее письмо было от дочери, Миркель. Она родила сына, хотела назвать его Арго и надеялась, что Гарган скоро увидит внука.

Глаза старого солдата затуманились.

Арго. Найти его изувеченное тело было как удар ножа в сердце — Гарган до сих пор чувствовал эту боль. Он знал с самого начала, что пребывание надирского отродья в Академии чревато бедой, но даже представить себе не мог, что дело кончится смертью единственного сына. И какой смертью!

Гнев и горе боролись в его душе.

Старый император был мудрый человек и правил в целом хорошо. Но в последние свои годы размяк и стал творить невесть что. Это за него Гарган сражался при Гассиме. «Я дал тебе корону, — думал генерал теперь, — я возложил ее на твою голову — а ты отнял у меня сына».