Томас Сван - Зеленый Феникс

Мужчина был очень бледен. Наверное, он умер от потери крови – в боку виднелась рана (след кинжала, решил Кукушонок, для копья она слишком маленькая и чистая, но глубокая, очень глубокая). Если бы не полная неподвижность, мужчина казался бы просто спящим. Волосы его были седыми, будто голову его покрывал снег, как во время Белого Сна. Но по лицу невозможно было понять, молод он или стар, – оно не имело возраста. Дриадам он не показался бы красивым, разве что его матери. Они считали, что не существует красивых мужчин, и не делали изображений своего Бога. Но Кукушонок понял, каким бы он хотел стать (будто уродливый мальчик с желтыми волосами мог превратиться в великого воина!). Он долго смотрел на это лицо и думал, что же делать с воином. Если оставить его у реки, дриады привяжут к телу камни и сбросят в воду, или фавны украдут доспехи, или растерзает лев. Надо выкопать могилу. Но у него нет лопаты. Лопаты есть у кентавров. Они хоть и посматривали на него свысока, но относились неплохо. Кентавры живут на другом конце леса, а времени нет. Придется рыть руками.

Земля у реки была довольно мягкой. В сезон дождей в Апеннинах река выходила из берегов, и плодородная почва покрывалась ковром из травы и клевера. Кукушонок встал на колени и начал яростно рыть землю, подцепляя палкой попадающиеся время от времени камни. Когда работа была закончена, он был почти без сил. Ободранные руки кровоточили. Кукушонок растянулся на земле и лежал так, пока вдруг не понял, что отдыхает не потому, что устал, а потому, что не хочет отдавать тело воина червям, а душу его – Гадесу. Может, лучше погребальный костер. Ахилл… Гектор… Мать рассказывала ему об этих героях и о том, как быстрый огонь уберег их тела от медленного пожирания землей. Нет, огонь может привлечь врагов. Он снял свой амулет – халцедонового зимородка – и надел на шею воина. Пусть это будет даром Харону. Кукушонок знал, что халцедон не столь ценен, как янтарь или сердолик, но он любил свой амулет, и, может быть, мрачный перевозчик Харон оценит его не в деньгах, а по тому, как он был дорог дарящему.

Кукушонку очень хотелось взять себе шлем. Но друзья воина могут отправиться на его поиски. Нужно оставить шлем на берегу, чтобы они нашли его могилу и увидели, что он погребен по всем правилам. А может, они принесут шлем в палатку, где жена и сын горюют о нем. (Эти страшные фантазии кажутся такими реальными!) Конечно, шлем могут украсть и фавны; одного прогнать не трудно – просто метнуть в него камень, но с целой компанией ему не справиться. Он побудет здесь до наступления темноты, вдруг все-таки придут друзья воина.

Кукушонок стал перекатывать тяжелое от доспехов тело к могиле. На какое-то мгновение глаза воина открылись, и он будто посмотрел на мальчика. Голубые глаза. Как перо зимородка. Но они открылись всего лишь от сотрясения тела, и как только оно легло на спину в узкую могилу, веки сами сомкнулись, будто в тяжелом сне. Кукушонок стал собирать фиалки. Его мать любила эти цветы – она положила их в могилу, когда хоронила любимого трутня Кукушонка, убитого прошлой осенью рабочими пчелами; и сейчас Кукушонок осыпал ими тело, а сверху забросал свежей землей. Он не знал, какие молитвы надо читать над умершими, и произнес только: «Мать Земля, прими его». Затем он незаметно скрылся в роще и там по скользкому стволу забрался на вяз. Устроившись в его кроне, он стал ждать.

Солнце огромным бронзовым диском стояло высоко в небесах, когда Кукушонок заступил на свой пост. Солнце пряталось в верхушках деревьев, когда он услышал, а затем увидел мужчину, идущего по берегу реки. Большого мужчину. Без доспехов. В одной лишь набедренной повязке и сандалиях. Сбоку у него висел кинжал. А лицо – он не знал, с чем сравнить голубизну его глаз, сияющее золото его волос, которые, казалось, были незнакомы с гребнем. Кукушонок сразу подумал о фениксе. Однажды ему довелось увидеть эту птицу на другом берегу Тибра. Она поднялась с земли, как пламя, оставив после себя лишь золотое перо и боль в сердце Мальчика – ведь его собственные золотые волосы были такими уродливыми, все говорили ему об этом, но он, в отличие от птицы, не мог оторваться от земли и леса.

Кто был этот мужчина – друг или враг? Он шел будто во сне, как дриада, только что покинувшая Священное Дерево, но не скользил по земле, а ступал гордо, по-военному чеканя шаг. Он чуть не споткнулся о шлем. Поднял его, стер грязь и надел на голову, а затем, быстро сняв, упал на колени на мягкую землю могилы. Может, он собирается выкопать тело? Что, если он – враг, ищущий, чем поживиться? Забрав шлем, он захотел получить и доспехи? Кукушонок вложил в пращу камень.

Он никогда не слышал, как плачут мужчины. Он слышал плач дриады, когда ее подругу убил лев. Тонкие, высокие причитания. Он слышал, как всхлипывает его мать, думая, что он уже заснул в своей кровати из львиной шкуры в их маленьком, похожем на улей домике высоко в ветвях. Но рыдания мужчины – этого мужчины – вырывались из груди, как бурлящая вода, прорвавшая земляные плотины, построенные бобрами. Так мог плакать только тот, кто не плакал, наверное, с самого детства. Конечно, воины не должны себе этого позволять! И все же его мать говорила: «Настоящий мужчина не стыдится проявлять чувства. Ахилл оплакивал своего друга Патрокла. Твой отец и его первый сын – твой брат – не стесняясь, обнимали друг друга в присутствии воинов. Настоящая мужественность не боится, что ее примут за женственность».

Плотина рухнула, поток унесся, и все стихло. Упав ничком в траву, мужчина тихо лежал рядом со своим безмолвным другом. Кукушонок слез с дерева и пошел к нему. Он даже не подумал, что это надо сделать тихо и незаметно. Под его ногами громко хрустели листья, но мужчина не слышал его шагов. Он заметил его, только когда мальчик встал рядом с ним на колени и дотронулся до его плеча. Мужчина дернулся, будто от прикосновения раскаленного клейма – кошмарного бронзового приспособления, которым метят рабов, – и вскочил на ноги, глядя на все еще стоявшего на коленях мальчика, как рассерженный киклоп. Кукушонок смотрел на него снизу вверх и почему-то не испытывал страха.

– Я похоронил твоего друга, – сказал он, – ты, наверное, не будешь сердиться. Я не хотел, чтобы его съели львы. Понимаешь, это их любимое лакомство.

Гнев сменился на лице мужчины удивлением. Голубые глаза широко раскрылись, в них была боль. Наконец он заговорил, и его голос зазвучал, как низкая, чуть резковатая музыка. Это было так не похоже на сдержанную, размеренную речь кентавров или на гортанное бормотанье фавнов.

– Ты правильно сделал, что похоронил его.

– Я не прочел молитву. Я не знал, какая молитва подходит воину.

– Я и сам не очень разбираюсь в молитвах. Да он и не нуждается в них.