Вадим Храппа - Ульмигания

— Это приказ Верховного Жреца. Если б тебя не изловил я, поймал бы кто-то другой. Зато теперь Крива позволит основать мне свой род — род Белого Ворона.

— Меня казнят или принесут в жертву богам?

— Вряд ли… Крива зовет пруссов на большую войну с христианами. Я думаю, он собирается как-то использовать в этом походе и тебя.

— Что, Ульмигания обеднела витингами?

— В Ульмигании еще хватает воинов, но не все из них так много времени провели среди христиан, как ты.

— Криве не удастся использовать меня. Мой род изгнал меня по его прихоти, и я больше не прусский витинг. В Рутении я достаточно заработал, чтобы больше не подчиняться ничьим приказам. Я не стану воевать ни за христиан, ни против них.

Витинг помолчал, потом вздохнул и сказал:

— Мне говорили, что ты сильный воин, но давно не был в Ульмигании. Ты забыл ее законы.

— Начхал я на законы, которые устанавливает Крива, — сказал Дилинг.

Беловолосый выплюнул огрызок травинки, встал и ушел. Дощатая дверь осталась распахнутой. Дилинг попробовал натяжение веревок, ворочаясь, но они не шелохнулись. Витинг скоро пришел. Дилинг сразу узнал расшитый серебром пояс, который он видел еще на Поповиче, и длинный меч.

— Из этого малдая вышел бы великий воин, — сказал витинг. — Он убил двоих из Вепря, а одного ранил так, что тот может и не поправиться. На это способен не каждый муж.

Дилинг замотал головой. Тороп мертв?! Он не верил, не хотел верить в это!

— Вы уже предали тело огню? — спросил он.

— Нет, мы…

— Покажите мне его.

— Твой друг остался там, на косе…

— Так у тебя нет его тела! И ты не знаешь точно — мертв ли он? — усмехнулся Дилинг. — Тогда жди: он скоро объявится в твоей деревне — и двумя воинами дело уже не обойдется.

Витинг нахмурился. Он никак не мог понять — серьезен ли Дилинг?

— Хорошо, — сказал он, подумав. — Я сейчас отправлю на косу несколько человек, чтобы они привезли рутена сюда. Ты сам сможешь проводить его в Страну предков. По крайней мере, это будет справедливо — он был славным воином.

Витинг собрался уходить, но Дилинг остановил его:

— Постой, как твое имя?

— Самбы зовут меня Белым Вороном, Балварном.

— Балварн, ты не знаешь, где моя женно?

Тот замялся:

— Я не должен этого говорить… Но… Честно говоря, мне и самому нравится не все, что делает Верховный Жрец. Он хочет, чтобы ты послужил ему, а в качестве залога упрячет твою женщину в какое-то из своих тайных подземелий.

— Я убью его! — вырвалось у Дилинга.

Балварн удивленно посмотрел на него, но сказал только:

— Сейчас тебе принесут поесть. Не наделай глупостей, у нас они не проходят.

Перед тем как предложить юсу, Дилингу заключили ноги у щиколоток и руки выше локтей в железные панто.[45] Так что, когда он поднимал руку, чтобы поднести ложку ко рту, за ней поднималась и другая. Ясно было, что ни о каком побеге и речи быть не может. Дилинг отложил мысли об этом до утра, тем более что ему необходимо было выяснить, что сталось с Торопом. Все-таки его пояс оказался у самбов.

Но утром случились события столь чрезвычайные для пруссов рода Вепря, что они сдвинули на задний план все остальное.

Утром Дилингу забыли принести еду. Гостеприимство пруссов, возведенное в ранг заповеди королем Вайдевутом, обязывало делиться последним куском даже с пленником. То, что Дилинг не получил своего завтрака, а снаружи сруба, в деревне, чувствовалось необычное оживление, возбудило в Дилинге вчерашнюю надежду на неожиданное появление Торопа.

Но Тороп был ни при чем. Дозорные приволокли в деревню двух миссионеров, бродивших в пределах родовой территории по прибрежным дюнам.

О Дилинге вспомнили только к полудню, когда его надежды на освобождение сильно подтаяли, солнце стояло высоко, а оба проповедника, потрепанные разъяренными вдовами, потерявшими мужей в битвах с христианами, предстали перед вождем.

Дилингу вручили сомписин с запеченными в нем кусками мяса, кружку пива, и, едва он с этим покончил, потащили на деревенскую площадь.

Князь восседал на высоком, вырубленном из цельного дуба троне, спинку которого венчала голова огромного старого вепря с закрученными кверху клыками. Русые волосы вождя были заплетены в две косы и спускались вниз на грудь, сливаясь цветом с густой бородой. Лицо с продольным шрамом, прошедшим через висок, щеку и верхнюю губу, отчего та вздернулась, обнажая темные зубы, казалось перекошенным гримасой ярости. И хотя глаза его были спокойны и внимательны, миссионеры чуть держались на ногах от страха перед этим воплощением язычника.

Вепрь посмотрел на Дилинга и спросил:

— Будешь переводить?

— Нет, — сказал Дилинг.

Князь кивнул, будто и не ждал другого ответа.

— Приведите чеха, — сказал он.

Миссионеры бормотали молитвы. Дилинг прислушался, но ничего не понял. Это была латынь, но Дилинг этого не мог знать и порадовался, представив разочарование Вепря от бессилия его керша-вайдиата.[46]

Проповедники же оказались славянами из Силезии, и горбатый толмач быстро это выяснил.

— Спроси, где они закопали свое золото? — потребовал князь.

— У них не могло быть золота, — попробовал возразить чех. — Это служители Бога, и золото они считают презренным.

Вепрь засмеялся. От этого его лицо стало выглядеть еще свирепее, а хриплый смех произвел на миссионеров удручающее действие. Они прижались друг к другу.

— Я не знаю такого народа, который не любил бы золота, — сказал князь. — Они не могли прийти в чужую страну с пустыми руками. Если ты, горбун, сейчас не выяснишь, куда они девали свои ценности, я велю тебя спалить живьем вместе с ними.

Вепрь неуловимым движением подвинулся вперед и ударил толмача ногой. Тот упал и откатился к ногам миссионеров. Один из них бросился поднимать горбуна, а другой снял с шеи крест, вознес его высоко над головой и запел.

Тот, что поднял толмача с земли, подступил к вождю и стал горячо и убежденно уговаривать его принять христианство.

— Что он говорит? — нетерпеливо спросил Вепрь.

— Он говорит, что ты, князь, должен принять его веру, и тогда его бог простит тебя, даже если ты их убьешь, ибо сейчас ты не ведаешь, что творишь.

Говорить такие вещи князю — значило сравнивать его с сумасшедшим. Только те несчастные, у которых носейлы отнимают разум, становятся подобны животным и не ведают, что творят. Чех знал, что наносит Вепрю оскорбление, и все-таки сказал это.

У Вепря побелел шрам. Он выхватил трезубец у стоявшего рядом витинга, но не бросил его, сдержался.