Роберт Асприн - Лик Хаоса

После этих слов он осмелел и поцеловал ее в губы.

— Будь очень осторожен, — предупредила она. Очень осторожен. Наступят времена, когда я попрошу тебя уйти. Не задавай мне вопросов. Ни о твоей жизни, Мор-ам, ни о твоей душе. — Он поцеловал ее еще раз, и это был поцелуй более нежный, чем все другие. — Мы будем помогать пасынкам, ты и я. И куда-нибудь отправимся сегодня вечером — мне нужно поразвлечься.

— Они убьют меня, как только я появлюсь на улице.

Она улыбнулась, отпуская его. — Только не со мной, мой друг. Не тогда, когда я рядом. — Она повернулась, взяла свой плащ и вновь посмотрела на него. — Все говорят, что я сумасшедшая, и называют меня диким зверем из-за отсутствия самоконтроля. Но это не так. Ты веришь мне?

И она рассмеялась, когда он ничего не сказал в ответ. — Там их человек — уходи. Скажи шпиону Долона, чтобы сегодня вечером занимался своими собственными делами. Скажи ему… скажи ему «может быть». — Она погасила огни и отворила дверь навстречу ветру и дождю. Лицо Мор-ама исказилось в испуге, но он выбежал из ее дома с намерением поступить так, как ему было ведено. Все еще безвольный, но уже не столь, как некоторое время назад. Она сняла с него колдовство: он должен выйти из этого состояния до встречи с наблюдателем, чтобы не начать говорить правду. Иначе он начнет обвинять пасынков. Это забавляло ее.

Она затворила дверь и прошла через маленький странный домик, в котором, на первый взгляд, была лишь одна комната, но обнаруживались и другие за тем беспорядком, который царил вокруг — различные разбросанные предметы, книги, портьеры, старая одежда, небольшие кусочки шелка и парчи, которые когда-то занимали ее фантазию, а потом надоели ей, так как она никогда не носила никаких отделок на одежде, хотя ей и доставляло удовольствие иметь их у себя; и плащи — мужские плащи, что было еще одним своего рода развлечением. Ее босые ноги ступали по дорогому шелку, разостланному на отполированных временем досках пола, и толстому шелковому ковру старинной ручной работы, сплетенному из нитей, окрашенных в редчайшие опаловые тона — полученного в качестве платы. За что именно, она уже не помнила. Если бы из ее сокровищницы было что-нибудь украдено, она не обратила бы внимания и не горевала бы о пропаже, а может быть ей и стало бы жаль, в зависимости от настроения. Материальный достаток значил для нее очень мало. Важно было только быть сытой.

Но в последнее время — в последнее время неприятности стали заявлять о себе необычным образом.

Ей было нанесено оскорбление. Сначала Ишад решила не обращать внимания, ей было лень заниматься этим, но потом это оскорбление стало беспокоить ее. Она раздумывала над ним, как иногда припоминают оскорбления через значительное время после того, как они были нанесены, пытаясь понять те или иные их мотивы. Она не обнаружила в себе ни злобы, ни гнева, а только безразличие и даже юмор по отношению к оскорбительнице: эта ведьма, эта угрюмая полубогиня — пусть остается тем, чем она была. Она помнила об этом оскорблении достаточно долго, и это шло несколько в разрез с ее принципами не принимать ничего близко к сердцу. На этих принципах основывалось все ее благополучие. Без этой черты своего характера ей пришлось бы голодать значительно чаще; а голод, несомненно, являлся источником трагедий.

Все это произошло потому, что она была ленива; это была цена той силы, которой она обладала и за которую ей никогда не хотелось платить. Эта ведьма убила детей, вырвав их из ее рук и принеся беду к порогу ее дома. Эта ведьма шла за ней по пятам, равнодушно разрушая ее гнездо, считаясь только со своими далеко идущими амбициями и делая все с профессиональным хладнокровием. Если как следует поразмыслить, все это было способно вызвать вполне определенный гнев, но гнев сам по себе разрушителен. Поэтому Ишад решила как следует «отблагодарить» эту ведьму-нисибиси за все ее дела, и наконец-то удовлетворить жажду отмщения, которую она испытывала все острее и острее и которая так долго не отпускала ее.

Она знала — о, она очень хорошо знала, что происходило на улицах — она могла оказаться на мосту или в любом другом месте Санктуария — в любое время, когда ей этого хотелось, завернувшись в черный плащ. Мир приближался к своей гибели. Люди моря захватили власть в городе. Стена Чародеев и пасынки сражались между собой, отстаивая свои собственные амбиции; Джабал строил планы — если он вообще был способен строить планы; молодые горячие головы как с той, так и с другой стороны хватались за мечи по любому поводу; отряды смерти несли террор, а теперь еще на мосту через Белую Лошадь король нищих Морут заявил о себе. Тогда как Принц сидел в своем Дворце, находясь в сетях интриг, сплетаемых ворами, оккупантами, всеми, кому не лень — одураченный больше, чем кто бы то ни был. Жрецы попустительствовали, а боги низвергались один за другим. Рэнке — сердце Империи — находился не в лучшем состоянии: аристократы отсиживались в своих имениях, а жрецы устраивали заговоры. Она слышала стук дождя по крыше, слышала раскаты грома, сотрясающие стены мира и слышала как человек, ставший ее собственным орудием, возвращается по тропинке, ведущей к дому. Ишад обулась, набросила на себя плащ и открыла дверь навстречу насквозь промокшему Мор-аму.

— Возьми сухой, — сказала она, подавая ему один из чудесных плащей, такой же темный, как у нее. — А то простудишься и умрешь.

Ему было не до шуток; но она сняла его боль, стащила только что одетый плащ и выбрала другой, который красиво очертил его вновь распрямленные плечи. Ишад заботилась о нем, словно мать о сыне, глядя ему в глаза.

— Ну что? — спросила она.

— Они хотят обмануть тебя.

— Конечно, они попытаются сделать это. — Она закрыла входную дверь и открыла заднюю. — Идем, — сказала она, набрасывая на голову капюшон. Широкие полы ее одеяния развевались на ветру, который кружил по комнате, заставляя колыхаться драпировки из редких ярких тканей подобно многоцветному пожару. От порыва ветра свечи и пламя в камине затрепетали, но не погасли. На стены упали страшные тени. Ишад сама загасила огонь, нужды в нем больше не было.

Что-то загрохотало. Мрадхон Вис приоткрыл один глаз и посмотрел в темноту, в которой светился лишь угасающий огонек домашнего очага. Рядом с ним неподвижно лежали Хаут и Мория, крепко спящие завернувшись в одно старое одеяло. Звук, от которого проснулся Мрадхон, пронзил его тело, словно холод, как если бы кто-то открыл дверь комнаты во время зимней стужи. Сердце его стучало от слепого ужаса, который мог охватить человека только во сне, или при обстоятельствах, которые воспринимаются с такой же нереальностью. Он никак не мог сообразить, что же это за грохот — может, ветер, ударивший в дверь? Но откуда тогда это ощущение ночного кошмара, эта слабость в теле, покрывшемся потом, это предчувствие неотвратимости беды?