Саймон Браун - Рождение империи

– У вас случайно нет брата?

– У меня вообще нет семьи.

«Мне очень жаль», – чуть было не сказал Полома, проникшись сочувствием к девушке. Он должен быть непреклонным. Не стоит обнадеживать ее.

– Простите, я вряд ли смогу вам помочь.

Девушка понимающе кивнула.

– Господин, не скажите ли вы мне, где набирают чернорабочих?

Полома развел руками.

– Извините, я не знаю…

– Меня зовут Эриот Флитвуд, – торопливо вставила девушка. – Если бы вы назвали им мое имя…

– Извините…

– Я была бы очень признательна, – в который раз перебила она, затем резко повернулась и вышла из комнаты, словно попытка убедить непреклонного нанимателя внезапно отняла у нее все силы.

Мальвара смотрел ей вслед с интересом, однако интерес этот оказался не настолько велик, чтобы окликнуть девушку.

Впрочем, бывший префект был поражен страстным желанием столь юного создания навсегда покинуть родные места – вполне возможно, что она за свою короткую жизнь не видела ничего, кроме этого города – и отправиться на край земли для того, чтобы делать кухонную утварь. Во всем этом было нечто нелепое.

Мальвара горько рассмеялся. Нелепое… по сравнению с чем? По сравнению с Поломой Мальвара, изгнанником, готовым привести чужаков в родную страну в обмен на формальное руководство под сюзеренитетом хамилайской императрицы? По крайней мере амбиции юной Эриот простирались не так далеко, как его собственные…

Эриот Флитвуд, повторил он про себя и медленно – потому что это было гораздо сложнее, чем начертать слово «да» – записал ее имя в самом низу списка.

Закончив, Мальвара посмотрел на эти два слова, как будто в них содержалось нечто такое, что могло бы что-то поведать ему об этой женщине. Или девушке. Полома затруднился определить, сколько ей лет. Все хамилайцы казались ему одного возраста. Однако написанные им слова оставались лишь набором точек, тире и закорючек.

Мальвара написал имя девушки буквами своего алфавита. У него возникло ощущение, будто он пользуется чужой письменностью, и Полома задумался над тем, что сделала с ним ссылка: бывший префект словно застрял где-то на полпути между Хамилаем и Киданом, так и не став частью ни первого, ни второго.

Честно говоря, записанное киданскими буквами имя «Эриот Флитвуд» выглядело весьма мило и зрительно очень понравилось Поломе.

Да, стоит замолвить за нее словечко, если представится такая возможность. Мальвара отложил перо и подумал – правда, без особой надежды – о том, что юная жестянщица все-таки сможет отправиться в новую колонию.

ГЛАВА 5

Мэддин провел рукой по своей фамильной цепи; она сверкала в теплом солнечном свете, проникавшем в окно кабинета. Он наизусть знал все ее камни – со всеми присущими им внешними и внутренними изъянами.

Принц слышал, что они отличаются уникальной твердостью, но ему приходилось видеть, как те, кто владеет магией, запросто давили камни на своих цепях одним нажатием большого и указательного пальцев, словно те были слеплены из теста. Знал Мэддин и то, что сам никогда не сможет сделать ничего подобного. Когда он повзрослел настолько, чтобы понять, что не обладает магическими способностями, являясь одним из редких исключений за всю историю династии Кевлеренов, то ощутил в душе бездонную пустоту. Ему стало ясно: неприятное чувство будет преследовать его вечно.

Любимым камнем принца был зеленый. Он будто светился каким-то неповторимым внутренним светом: отражением лучей летнего солнца, заливающего лес, или сиянием теплого спокойного моря…

Большинству Кевлеренов удавалось разломать первый камень в возрасте семи-восьми лет, совершив какое-нибудь несложное магическое действие и удивившись тому, что уничтожение камня приоткрывает дверь в волшебный мир Сефида. Например, смышленые детишки заставляли какое-нибудь животное выполнить их просьбу или делали так, что учитель забывал проверить у них домашнее задание. Затем, в течение примерно года, они крошили оставшиеся камни – до тех пор, пока в цепи не оставалось ни одного. Самым крепким всегда оказывался последний, потому что именно его любили больше всего.

Всегда это нечто такое, что ты любишь…

Мэддин вспомнил, как дядя Паймер в детстве говорил ему: «Не расстраивайся, маленький принц. Обладающие способностью к магии могут воспользоваться ею только в том случае, если пожертвуют тем, что любят больше всего. К примеру, камнем фамильной цепи, одним из своих домашних питомцев… Или одним из Акскевлеренов».

При этих словах Паймер побледнел, а после короткой паузы добавил: «Или в самом крайнем случае самым лучшим из Акскевлеренов – своим Избранным».

«Своим Избранным!» – воскликнул юный принц, отказываясь верить.

Паймер кивнул.

«Именно. А порой им приходится приносить в жертву кого-нибудь из ближайших родственников. Поэтому Кевлерены вроде тебя и меня – те, кто не обладает магическими способностями – самый счастливые из нашего рода».

Долгое время слова старого герцога помогали Мэддину смириться со своим недостатком. Он даже представить не мог, как может возникнуть желание разломать один из камней фамильной цепи, убить животное, близкого друга или…

Он не осмеливался продолжать эту мысль. Разве можно погубить то, что любишь? Этого он не мог понять до тех пор, пока не узнал от своих наделенных магическими способностями родственников, что Обладание происходит именно так. Слияние в особом ритуале слов и мыслей придает Кевлерену самодисциплину, необходимую для принесения в жертву того, что необходимо для овладения магией. Ритуал этот носит едва ли не сакральный характер, но его результаты вполне ощутимы и измеримы. Большинство Кевлеренов чаще всего приносили в жертву лишь любимых животных, однако тем, кто достигал высоких государственных должностей, в любую минуту могла понадобиться магия чрезвычайно могущественная, необходимая для помощи своей семье – или всей империи. За подобное Обладание приходилось платить более высокую цену.

Мэддин считал, что мысль о таких жертвах может убить любовь, но родственники заверили его, что все наоборот – любовь это только усиливает, ибо они знают, что из-за своих действий могут в любой момент потерять то, что для них дороже всего на свете.

Однажды, когда они с Юнарой лежали в объятиях друг друга, сестра императрицы сказала Мэддину, что любовь к обреченным на смерть – самая сильная в мире. Принц удивился и спросил, приходилось ли ей самой приносить в жертву что-либо более существенное, нежели птица. Юнара, к его удивлению, тут же разрыдалась.

Мэддин проникся к ней искренним сочувствием. Долгое время он оправдывал стыд за отсутствие магических способностей мыслью, что ему никогда не придется приносить в жертву любимых.