Татьяна Апраксина - Реальность сердца

Господина казначея очень интересовало, чем же герцог Скоринг делал записи, уж явно не пером и не кистью. Вроде бы чернилами, но даже лучшие чернила пропитывали слишком тонкую бумагу и оставляли безобразные отпечатки на следующих листах. Страница была исписана крупным твердым почерком военного или купца, без свойственных благородным господам изящных завитушек и прочих каллиграфических изысков. Словно приказ полковника армии Собраны; собственно, в таковом чине герцог Скоринг и вышел в отставку. Записи заканчивались на середине. Последняя фраза вызвала у Гильома тяжкий вздох, уже третий по счету: «Дальше соображайте сами!». Ни даты, ни подписи, ни приложенной печати. Просто крупные чуть кривоватые буквы с размашистым таким, выразительным восклицательным знаком. Соображалось, к крайнему стыду господина казначея, очень плохо. Очень, очень плохо. То ли вводить пенсии для всех, достигших шестидесятилетия. То ли, для начала, только для вдов и сирот. Состояние казны позволяло и первую, весьма радикальную меру, но Гильом боялся ошибиться. Не ляжет ли бремя выплат непомерным грузом на казну? Один раз пообещав беднякам подобное, уже не возьмешь свои слова обратно — подобные щедроты как пирожок. Съесть-то его можно, а вот обратно уже не получишь. Пирожок. Получишь только нечто весьма непотребное. Слишком уж баловать народ нельзя — так и работать не захотят, копить на сытную старость, будут надеяться на вспомоществование от короля. Но, как и предсказывал молоденький врач-владетель, цеха разорялись на глазах. Вдовы мастеров, которые раньше могли продать в рассрочку членство в цеху подмастерью и получить пожизненное содержание, начинали бедствовать и жаловаться. Пока что тихо. Завтра — могут и громко. Герцог Скоринг, на пару с покойным батюшкой, не в ночи будь помянут, разбаловали столицу и научили ее бунтовать… Герцог Скоринг — где он теперь? Помолиться ему — или все же помолиться за упокой его души, за избавление от посмертных мук? Гильом щелкнул пальцем по последней издевательской строке и нехорошо выругался. Пропавший из тюремной камеры бывший регент причинил своим исчезновением немало бед. Пришлось учреждать королевскую опеку над Скорой: от всего рода осталась девица Фелида. Господин казначей вспомнил устроившую весь переполох рыжую красотку и покачал головой. Забирать из тайной службы Фелиду пришлось ему: и король высказал желание с ней побеседовать, и тайная служба стенала, что у них не постоялый двор, и девицам из Старшего Рода никак невместно ночевать в кабинете главы тайной службы. Даже в его отсутствие. Скорийка, которой Аэллас кратко пересказал что вышло из ее жалобы, с трудом удерживала слезы, краснела, бледнела и отчаянно дрожала под маской удовлетворенной мстительности. Дослушав до конца — роль Реми и палача в исчезновении ее старшего родича Гильом, разумеется, опустил, — она бесформенным кулем осела на стул и даже дрожать перестала. Только косилась на слегка облупленный потолок кабинета, словно ожидала оттуда удара молнии. Вернуться к Клариссе она отказалась наотрез.

— Госпожа Эйма меня убьет, — промокая платочком глаза, сказала Фелида.

— Не убьет, ну что вы? — потом Гильом вспомнил бледную яростную Клариссу в Шенноре. — Может быть, высечет розгами, но вы, госпожа Скоринг, это заслужили. Высекли девицу Скоринг или нет — Гильом не интересовался; только сдал ее с рук на руке госпоже Эйма. Посмотрел, как супруга наместника Къелы сдержанным жестом указывает рыжеволосой девице на дверь дома, сопровождая это ледяным: «Поднимайся наверх, с тобой мы поговорим утром!». Подумал, что не хотел бы оказаться поутру на месте Фелиды, но везти ее сейчас к Элграсу было бы слишком жестоко. Тем более, что торопиться было уже некуда. Король побеседовал с Фелидой через день после всех событий. Гильом при этом присутствовал, и тут уж он точно не хотел быть на месте девицы Скоринг, ибо «ябедная дура» была лишь одним из доставшихся на долю скорийки определений. Алларец подозревал, что лишь его присутствие удерживает его величество от выражений покрепче; несколько девятин странствий невероятно расширили набор бранных слов, которыми пользовался юный король, к тому же некоторые он сочинял сам.

Фелида долго делала лицо каменной статуи, приседала в реверансе после каждого определения, которым награждал ее король, а потом открыла нежный розовый рот и объяснила, что пообещал с ней сделать родич и опекун за несогласие выйти замуж за брата его величества. Король поперхнулся очередным ласковым словом и извинился. Гильом тогда тоже удивился и подумал, что герцог Скоринг — одновременно и великомученик, и великомучитель. Кем бы он ни был, его отчаянно не хватало. Тетрадь закончилась. Привезенная герцогом Гоэллоном стопка книг, вероятно, предназначалась школярам из соседнего мира, но для собранского казначея, владетеля, который мог управиться с собственным поместьем — да, может быть, и с герцогством управился бы, — была высшей премудростью, одолеть которую самостоятельно он не мог. И герцога Гоэллона не было тоже. Никто не мог поведать, что означают многие слова, которые даже не были объяснены. Буквы были знакомые с детства, родные буквы общего языка — слова чужие и непостижимые.

— Инфляция, — вслух повторил Гильом Аэллас. — Ценообразование. Монополия. Пустые, но звучные слова соскальзывали с языка, как ореховая скорлупа, или как заговор бабки-ведуньи, выдававшей себя за могущественную ведьму. Взять бы, да подарить эти книги такой бабке — уж она-то наберется в них премудрости. «Девять раз твою инфляцию на восток и монополией сверху!». Реми Алларэ, прочитавший ученые труды, только пожал плечами и высказался на тему болота, в которое все дружно залезли, а как теперь вылезать — неведомо. Гильом помнил, как смотрел на него, непривычно спокойного, и думал вовсе не о мудреных словах и непостижимой чужой науке — о самом бывшем герцоге Алларском. Беспамятном, легком и светлом, словно и не было ни того дня, ни погибшего по собственной дурости юноши. Тейн не соврал и не ошибся. Реми действительно ничего не помнил, точнее уж, помнил что-то не то. По его версии, он и впрямь собирался в Шеннору для беседы с герцогом Скорингом по душам. Поскольку его очень волновали вопросы целостности государственных границ и грядущего вторжения чужих тварей. А палача с собой взял, чтобы заодно припугнуть господина Эйка, который своим молчанием уже окончательно утомил и оскомину набил. На госпожу Эйма и регента действительно накричал, было дело — потому что эти двое невесть что себе возомнили и пытались удержать его от исполнения прямых обязанностей: допроса государственного преступника. А королевского представителя он под горячую руку неверно понял, за что премного извиняется и перед господином казначеем и перед его величеством.