Виктория Дьякова - Доктор Смерть

— Я прошу тебя отменить казнь, — попросила она. — Они же больные, раненые…

— Это не твое дело, — отрезал он и поднял руку в блестящей черной перчатке, подавая знак пулеметчику. Маренн схватила его за руку, опуская ее.

— Ты слышишь, я прошу тебя, — повторила она.

Он грубо оттолкнул ее и снова поднял руку. Маренн с отчаянием взглянула на пленных. В глазах старшего на этот раз мелькнуло что-то похожее на уважение и… сожаление. Пулеметчик изготовился к стрельбе. Скорцени подал знак. Какая-то женщина вскрикнула в толпе. Маренн неожиданно бросилась вперед и упала на снег — пули просвистели над ее головой. Побледневший оберштурмбаннфюрер сделал знак адъютанту. Раух подбежал, наклонившись, осторожно поднял ее.

— Вас не поранили? — спросил встревоженно, поддерживая под локоть. — Господин оберштурмбаннфюрер просит вас подойти к нему. Опираясь на руку Рауха, Маренн подошла к Скорцени. Он был бледен, скулы на лице выступили от напряжения, шрам на щеке стал заметнее. Жестом приказав Рауху отойти, он крепко сжал ее руку и, притянув к себе, произнес ледяным тоном:

— Стой здесь и смотри, если ты пришла. И не смей отворачиваться, а тем более показывать всем истерику. Здесь тебе не Франция, и я не твой отец, чтобы позволить бегать под пулями в угоду эмоциям. Да и тебе уже не восемнадцать лет, Маренн. Пора заканчивать со спектаклем. Солдаты смотрят на тебя. И не столько на тебя, сколько на меня. Стой и смотри. Ясно? — крепко сжав пальцами ее щеки, он насильно повернул ее лицо в сторону жертв. Она почувствовала боль. Не желая терпеть, она оторвала его руку.

— Ты мне не то, что не отец и не муж, ты мне вообще никто, — ответила вполголоса, сдерживая дрожь. — Ты мне то же самое, что и им, — она кивнула в сторону пленных. — Охранник в лагере военнопленных. Только лагерь немного повольготнее, да…

Договорить она не успела. Снова застрочил пулемет. Закричали женщины в толпе. Истекая кровью, пленники медленно сползли вдоль стены на землю. Молодой был еще жив — старший закрыл его собой, приняв на себя всю очередь. Он стонал, корчась на снегу. К нему подошел автоматчик, чтобы добить. Маренн инстинктивно сделала шаг вперед. Она ясно ощущала, что если сейчас Скорцени не прикажет эсэсовцу остановиться, все, что связывало ее с ним, все моральные, душевные нити оборвутся навсегда. Они и так-то были непрочны. Она шагнула вперед со смертельной готовностью подвести черту под собственной судьбой, с готовностью вернуться в лагерь, принять любую муку, ее даже сейчас не останавливала мысль о Штефане и Джилл, как обычно. Она не могла смотреть на все это и не воспрепятствовать.

— Отставить! — приказала она, не дождавшись команды Скорцени.

Солдат опустил автомат. Он ведь не знает, что она такая же пленница, как эти двое. На ней эсэсовский мундир с погоном оберштурмбаннфюрера, он обязан подчиниться ей.

— Устав запрещает повторный расстрел, — она повернулась к Скорцени и с вызовом взглянула на него, ее зеленые глаза блеснули.

Солдат тоже вопросительно смотрел на него.

— Встаньте в строй, — произнес Скорцени, и эсэсовец отошел.

— Устав запрещает повторный расстрел, госпожа оберштурмбаннфюрер, — продолжил Скорцени, неотрывно глядя на Маренн, — но это не имеет отношения к военнопленным. По отношению к ним действуют совсем другие правила, и вам, как члену войск СС, должны быть известны указания рейхсфюрера на этот счет. Однако вы правы, мы поступим по-другому, — едва заметная усмешка скривила его губы.

Сердце Маренн похолодело. Она поняла, что он не отступит. Перед своими подчиненными он не отступит никогда. В какой-то момент у нес в памяти воскресли события восемнадцатого года. Тогда было все масштабнее, и речь шла не о двух солдатах, а о целой армии, своих, не военнопленных. Но вот также неумолимо смотрел на нее Фош, когда она просила его не отдавать приказ об обстреле. Позднее он говорил о нем-цах, которые ринулись в образовавшуюся брешь и угрожали Парижу. Они все равно его взяли двадцать лет спустя, а тех, кто был убит в спину снарядами своей родной французской армии, тех уже не вернешь никогда. Она не смогла простить тогда Фоша. Что же ей делать теперь?

— Отнесите их в дом, — приказал Скорцени, указывая на пленников, мертвого и раненого.

Маренн насторожилась, это еще зачем? Вряд ли оберштурмбаннфюрер собрался лечить того, кто остался жив.

— И жителей, всех жителей туда же. Дом заколотить. Двери, окна — все. Принесите бензин.

Маренн поняла. Он ужаса у нее бешено заколотилось сердце. Голова закружилась. Но она изо всех сил старалась держать себя руках. Она уже знала, что, вполне вероятно, в Берлин она уже не вернется никогда. Но смутно представляла, что ждет ее дальше. Впрочем, сейчас ее даже не волновала собственная судьба. Она знала, что между ними, между ней и Отто, теперь все кончено. Между ней и Германией все кончено. Как когда-то было кончено между ней и Францией. Она останется верна себе. Никакая необходимость, военная или невоенная, не убедит ее в том, что надо сжигать живьем невинных мирных людей. Так же как никакая необходимость, жертва родине, не убедили ее, что надо расстреливать в спину безоружных солдат.

Догадавшись, что их ожидает, жители деревни бросились врассыпную. Надрывно заголосили женщины. Заплакали дети. Поднялся истошный вопль. Солдаты ловили людей, прикладами загоняли в дом. Другие заколачивали окна и двери, тащили канистры с бензином. Маренн посмотрела на Скорцени. Заложив руки за спину, он невозмутимо наблюдал за всем происходящим. И будто не заметил, что она смотрит на него. Она не верила, что он может желать всего того, что собирался сделать. Для чего? Чтобы отомстить за одного погибшего солдата, исполняя приказ рейхсфюрера за каждого убитого немца казнить сотню мирных жителей, а то и больше. Но эти приказы написаны для специальных подразделений, ему, заместителю Вальтера Шелленберга, зачем все это? Ведь его ждет самолет на Берлин, ждет множество дел, которые не связаны ни с какими карательными операциями. Что он хочет показать? Кому? Ей? Что ее ждет в случае неподчинения? А она и так знает. Это же она была в лагере — не он. Она всегда помнит об этом. Она лихорадочно думала, что еще может предпринять. Позвонить Шелленбергу она не может — связь у Скорцени, он ей не даст. Хотя она не остановилась бы и перед тем, чтобы позвонить самому Гейдриху. Что она может? Что? Только кого-то спасти. Спасти хотя бы кого-то.

— Ничего не делайте, я прошу вас, фрау, — она услышала за спиной голос Рауха, в нем явно сквозило сочувствие.

Она повернулась. Адъютант Скорцени смотрел на нее с сожалением. Она даже поняла, что он страдает не меньше, чем она. Ему тоже противно все, что происходит. Но и он бессилен.