Наталья Соболева - Пламя и пепел

Я смотрела на него и не могла понять, сколько же ему лет. Ни отросшие волосы и клочковатая борода, ни неестественная худоба и нездоровый оттенок кожи не могли ввести меня в заблуждение — но что-то словно перекрывало мой внутренний счетчик. За дверью эхо разносило по коридорам монотонный повторяющийся стук; через несколько секунд открылась дверь, и в зал, звеня кольчугой, вошел воин. Хотя латы уже были сняты, поверх длинной, до колен, кольчуги снова была наброшена накидка с огромным крестом — теперь все стало на свои места. Этот рыцарь надеялся, что, убивая и мучая других людей, он получит отпущение всех былых грехов — верно, это были не мелкие прегрешения.

Пленник в клетке поднял голову — видно было, что ему приходилось прикладывать усилия, чтобы она снова не упала на грудь — и мне на секунду показалось, что пламя факела отразилось в его взгляде. Тело умирало, но дух сдаваться не желал.

Воин презрительно смотрел на узника, не имевшего уже сил подняться на ноги, и старался не замечать его горящего взгляда. Дух не живет без плоти, сколь бы он ни был горяч — это рыцарь знал хорошо, и отнюдь не на своем примере.

— Продолжаешь ли ты восхвалять своих мерзких богов, попирая истинную веру? — проговорил рыцарь, коверкая слова. Густой немецкий акцент делал почти неузнаваемой русскую речь.

— Я не трогаю твоего кровожадного бога, не трожь и ты моих богов, — ответил пленник, все так же сверкая глазами. В этот момент мне подумалось, что еще что-то роднит его взгляд с горевшим факелом — сизый чад. Я сморгнула, полагая, что мираж исчезнет вместе с усталостью глаз, но все осталось по-прежнему.

Может быть, за прошедшие тысячелетия мне и приходилось наблюдать нечто подобное, но вспомнить такого я не могла, оставалось лишь вновь укорять свою куцую вековую память. Я видела, как во взгляде пленного покачивается этот темный дым, и понимала, что если бы судьбе угодно было поменять их местами, он так же хладнокровно смотрел бы на этого рыцаря, лишенного доспехов, мучимого голодом, вшами и крысами. Побежденные порой не менее жестоки, чем победители.

Но сейчас ни у кого не было чужих карт, все играли со сданной им мастью, и рыцарь сурово смотрел на узника через прочные прутья решетки — и тот знал, что уже не выберется из заточения. Неожиданно тонкие губы воина тронула улыбка.

— Сколько же еще городов я должен захватить, чтобы язычники узрели, наконец, мощь единственного и справедливого бога!

— Да не даст око Солнца этому свершиться, — грудным шепотом ответил узник. Если рыцарь и услышал эти слова, он ничем не показал этого. Резко развернувшись — так, что полы плаща за его спиной описали широкую дугу — он вышел из зала, и за ним тяжело захлопнулась дверь.

К моему удивлению, я последовала за ним. Меня словно вели, я не решала, куда мне идти и где оказаться. Почему я не осталась в зале — только ли потому, что тишину там больше ничто не нарушало, или фигура рыцаря в этой истории была важнее? И почему вообще я оказывалась в самой середине этих разрозненных происшествий из разных времен? Задать этот вопрос мне было некому.

Тем временем рыцарь шагал по коридору второго этажа этого замка. Через несколько секунд он вошел в другую залу, где уже собрались рыцари, сбросившие броню и одетые в плотные стеганые куртки — все они, видимо, ждали именно его. Эту залу можно было бы назвать антиподом той, подземной. Стены здесь были задрапированы полотнищами и знаменами, на крепком деревянном столе посреди залы расставлены блюда с овощами, картофелем и мясом. Вошедший сделал приветственный знак рукой и подошел к столу.

— Что ж, давайте насладимся тем обедом, что у нас есть, и обсудим наши планы. Как сказал Амальрик, Господь наш всегда узнает своих, ну а искоренять чуждое — наша с вами задача, тевтонцы! И мы будем бить язычников до последнего! — послышались согласные возгласы рыцарей, лишь у немногих сопровождавшиеся невольными спрятанными в бороде ухмылками.

Тренированное, дисциплинированное войско, пришедшее завоевывать Русь, несло на своих знаменах кресты, их благословила католическая церковь — но далеко не каждый рыцарь действительно пришел сюда с мыслью о боге. Многих тяготили прошлые прегрешения, от которых после похода избавит обещанное отпущение, кто-то же пришел за новыми землями и богатствами. Я чувствовала, какими закрытыми были эти люди — никто здесь не рассказывал своей истории, да и других особенно не расспрашивал. И все же они кое-что знали друг о друге — и сейчас, стоя вокруг большого общего стола, каждый искал на лице соседа удовольствие или скрытое возмущение — в зависимости от того, пришлось ли ему по вкусу то, как Фридрих назвал всех тевтонцами. Он словно забыл, что вовсе не все воины здесь принадлежат к германским племенам, и объединил всех одним прозванием. Но если кто из рыцарей и затаил на Фридриха за это обиду, вслух ничего не было сказано. Обед продолжался.

Чем дольше я смотрела на них, тем больше понимала, что если даже сама церковь не всегда была достойна своей религии, то уж то, что делается от имени Божьего в миру, есть лишь личное деяние каждого причастного. И оно целиком зависит от его собственных представлений о вере и чести, сострадании и справедливости. Фридрих считал справедливым пытать и убивать людей лишь потому, что они не оставляли своей веры — и не разделяли его собственных взглядов. А Вильгельм, его соратник и помощник, не оценивал людей по их вере — он просто смотрел на них уже как на свою собственность, пока не усмиренную и непокорную. Многие же вовсе не считали здешних жителей за людей, да и то, какие приказы они выполняли, не было им интересно. Брюхо цело да набито поплотнее, а постель согрета какой-никакой красоткой — вот и все, что нужно.

Закончив трапезу и беседу с рыцарями, Фридрих направился в свои покои. Снова я следовала незримым призраком за ним по длинным узким полутемным коридорам — как игрушка на колесиках, которую ребенок тянет за собой на веревочке. Сатх, по крайней мере, предавала лишь себя и меня — эти же люди несли разрушение и смерть, сами чернили образ своего Бога. Мне захотелось закричать, остановить их, сжечь дотла их крепость, сделать хоть что-то — но я оставалась немым наблюдателем. Зачем, зачем я здесь оказалась?

Фридрих, уже без кольчуги и плотного чехла, в одной рубахе, толкнул дверь в конце коридора, и я увидела улыбающееся ему женское лицо — оно сияло радостью видеть любимого. Фридрих зашел, небрежно откинув плотную штору, наполовину скрывавшую дверной проем, и, уселся в низкое деревянное кресло, вытянув ноги.

— Свет мой, я рада….

Супруг прервал ее. Он произнес, растягивая слова: