Фаня Шифман - Отцы Ели Кислый Виноград. Второй Лабиринт

В следующий раз, когда Ирми, закончив уборку, появился в гостиной, она сразу же перешла на английский. Потом схватила в руки гитару и завела частушку, которой встретила его в прошлый раз. Как Максим ни уверял друга, что смысл этой частушки на русском неприличен, Ирми ни за что не хотел верить – ведь частушка оказалась построенной на практически непереводимых выражениях. Ирми выучил понравившееся ему слово частушка и несколько раз, под громкий хохот всей компании, просил Дарью спеть ему chestooshkou.

Дарья поняла, что смущает симпатягу-"американца" в кипе и с забавными пейсами, завёрнутыми за уши, почему он застенчиво, но упорно отказывается присоединяться к их скромным пиршествам. Поэтому она продемонстрировала ему этикетки на упаковках стоящих на столе закусок. Ирми уже готов был поверить, но Максим его потихоньку предупредил, что этикетки могут и подменить – он-то изучил уловки кое-кого из своих бывше-нынешних соотечественников и уже отлично понял, какой продуктовой сети отдаёт предпочтение компашка Дарьи и Вована. Ирми смущённо отказывался от предлагаемого Дарьей угощения; они с Максимом продолжали отдавать дань только известным по арценским супермаркетам уверенно нейтральным продуктам. Тогда она просила его выпить за дружбу, и, в конце концов, он пил предложенный один стакан вина, уверенный, что уж в этом-то случае этикетка соответствует содержимому.

Больше он не пил, говоря, что за рулём, и от него обычно отставали.

Лихорадка У Доронов произошло знаменательное событие: Нехама родила сына, 4-килограммового бутуза, которого назвали Барух. С лёгкой руки Шилат, в семье его стали называть Бухи. Роды были очень тяжёлыми; в течение месяца Нехама не вставала с постели, и за нею ухаживали приехавшие из Неве-Меирии её родители и родители Бенци. Спустя полтора месяца Бенци, с помощью Ирми и Максима, отвёз Нехаму с маленьким Бухи и Шилат в Неве-Меирию, где тесть закончил перестройку первого этажа своего дома и приступил к постройке второго этажа; таким образом, в доме могли жить две семьи – чета стариков Ханани и семья Дорон. Так прошло ещё около месяца.

Ирми поразила лихорадка: он не на шутку увлёкся Дарьей. Он изучил расписание Дарьиной группы и приходил убирать клуб по вечерам именно в те дни, когда они занимались во вторую смену, после чего собирались в гостиной у накрытого стола.

Теперь он приходил один, отлично справляясь с уборкой, чему был даже рад: не надо ощущать на себе неусыпное и тревожное внимание Максима, явно не одобрявшего его увлечения чересчур активной и разбитной Дарьей.

В эти дни, пощёлкав переключателем программ непрерывно бубнящего телевизора, специально для Ирми девушки находили какой-нибудь американский фильм, или музыкальную передачу. Но Ирми смотрел на экран невнимательно, и телевизор оставался бубнящим фоном к их сборищам. А уж если Дарье хотелось снова сыграть на гитаре и пропеть очередную частушку, а остальным подтянуть ей, а потом попеть песни ностальгического репертуара, громкость обычно убирали совсем, оставляя безмолвную картинку.

Максим не сразу разобрался в этой компании, не сразу понял истинную сущность не только красотки Дарьи, но и увивающегося за нею Вована. Самого главного об этой компании он, конечно, знать не мог. Но то, что происходило с другом, не могло не настораживать его. Поэтому он очень надеялся на скорый приезд родных Ирми, что должно было излечить парня от наваждения. А ещё Максим ждал приезда сестры Ирми Рахели, или, как она ему представилась, Челл. Максим знал, что в Лос-Анджелесе её звали Речел, или по-домашнему – Челл. Ирми предложил сестре "арценский вариант" её уменьшительного имени – Хели, что и было принято и ею, и, главное – Максимом. Ирми познакомил сестру со своим другом во время одного из визитов девушки в Арцену, и молодые люди чуть ли не сразу начали испытывать друг к другу интерес и симпатию, что со временем переросло в спокойное, крепкое чувство.

О своём увлечении Ирми очень просил Максима никому, а главное – Доронам, не говорить. Максим молча кивнул в знак согласия.

Ирми разрывался между лихорадочным наваждением по имени Дарья и давней горячей влюблённостью в Ренану, старшую дочку своего шефа и старшего друга Бенци Дорона.

Он с мучительным чувством вины вспоминал тот вечер несколько лет назад, когда после концерта Бенци привёл их с Максимом в "Шоко-Мамтоко" и познакомил с женой Нехамой и старшей дочерью Ренаной, которой тогда было 12 лет. Он снова и снова живо переживал впечатление, которое с самой первой минуты на него произвела девочка с большими красивыми глазами и пышной медно-рыжей косой. Но с особым чувством вины вспоминал он слова, сказанные им, как бы в шутку, Бенци: "Жаль, что ваша старшая дочка такая юная! Будь ей 17, я бы к ней посватался…" Бенци, помнится, усмехнулся тогда в бороду и в тон ему проговорил: "Имей в виду – она у нас драчунья и забияка!" Ренана росла и хорошела на глазах. К 15-и годам она вдруг расцвела: в ней словно бы соединились лучшие свойства и отца, и матери, и даже некоторая полнота не портила картины, наоборот – придавала ей особый шарм. А главное, конечно же, бьющее через край жизнелюбие и свежесть юности. С некоторых пор он понял, что и она к нему испытывает те же чувства, разве что, может, выражаются они очень робко и по-детски. Максим и Ноам каждый раз понимающе переглядывались, наблюдая взгляды и улыбки, которыми Ирми то и дело одаривал Ренану. Ноаму казалось, что 10 лет разницы – это очень много, да и у Ренаны никак не может ещё возникнуть серьёзное чувство. Но он, конечно же, ни с кем не обсуждал эту тему – неподобающее занятие для серьёзного парня, которому, к тому же, хватает собственных личных, мучительно и радостно будоражащих, проблем.

Вечером, сидя на продавленном диване у окна и случайно подняв глаза от книги, Максим глянул на Ирми, увидел его рассеянный взгляд, блуждающую по лицу улыбку.

Ирми вздыхал, на лицо то и дело набегала тень. Максим тоже мрачно вздохнул.

Глядя на странно-отрешённое выражение измученно-счастливого лица Ирми, он почему-то вспомнил разговор в "Самоваре" пару дней назад.

Обычные шуточки, песни и приколы… Кто-то из мужчин окликнул: "Дарюшка, передай мне, пожалуйста, во-он то блюдо…" Ирми, который с Максимом сидел сбоку и, как всегда, ничего не ел, тут же ухватился за это имя: "Как вы сказали – Дарьюш?

Класс! Дарья, ты не возражаешь, если я буду тебя называть Дарьюш?" – "Ну, конечно, миленький (это слово было сказано по-русски)! – подсев к нему, защебетала девушка, заглядывая ему в глаза и как бы невзначай положив руку ему на колено. – Ну, повтори ещё раз!" – "Дарьюш! Дарьюш!" – со счастливой улыбкой на лице повторял Ирми, мучительно краснея, и эта странная дурашливая улыбка вызвала у Максима чуть не оскомину. Он закусил губу и отвернулся. Ирми глядел на Дарью счастливыми глазами, никого не замечая вокруг, не обращая внимания на насмешливые перемигивания и шепоточки за столом: "А "америкашка"-то спёкся!