Евгения Белякова - Король-Бродяга (День дурака, час шута)

Я не то чтобы совсем атеист, но… Скажем так: я признаю существование Богов, а также Силу, стоящую за ними, но не очень то их уважаю. Будь я на их месте, сделал бы всем большое одолжение — в виде Конца Света, чтоб не мучиться. И сразу — в рай, или Сады Божественной Неги, или как их там… Чем мы так насолили Богам, что они заставляют нас страдать? Боги — жестокие кукловоды. Да не минует и их — Конец, Смерть, Разрушение, Мор и Глад. Ибо они тоже сущее — и подвержены распаду, так?

Ну вот, я ушел в философствования, причем частично заимствованные; мой старый знакомец Прего Влакки, доктор истории и теологии из Лианского Университета, на этих теориях собаку съел, а я в свое время слишком долго с ним общался, вот и понахватался умных слов, хотя у меня есть оправдание. Они точно выражают то, что я хочу заявить Создателям и Управителям этого мира.

Можно, конечно, встать в позу и сказать — я поплатился за свое неверие и атеизм. Можно сказать — я до сих пор плачУ.

Но я не тешу себя надеждой на то, что Богам есть дело персонально до меня. Я, увы, не пуп Вселенной, а всего на всего маленькая пупочка, прыщик; мой эгоцентризм не столь велик, чтобы полагать подобное. Были времена, когда я искренне верил — и так же терял близких мне людей.

Ха!

Я сейчас, мои дорогие ученики, старательно обманываю сам себя. И вас заодно, но это не так страшно. Я пускаю цветную пыль в глаза разукрашенными, заумными фразами, чтобы не писать сейчас о… но правда проста. Едкая, сволочь — если я выплюну ее на бумагу, она оставит меня в покое?

Да, я — воплощенное самомнение, жесткость и черствость… Но я содроганием вспоминаю сейчас те несколько дней, когда с неба на нас обрушился ливень, принесший только язвы и болезненный кашель. Я стараюсь забыть, как один за другим умирали люди на улицах — и страшно было не от самой смерти, а оттого, что не щадила она никого.

Хотя началось все с бедных районов.

С трущоб.

С нас.

Выжил я потому ли, что снова подействовало проклятие старого герцога, или по прихоти Судьбы (презираемой мною тогда лишь чуть менее Богов), не знаю.

В те ужасные дни сотни людей стремились в храмы. И потому, что надеялись вымолить там прощение, хотя я не понимаю, как можно молить о прощении за то, о чем ты не имеешь ни малейшего представления; и потому что там были Жрецы, могущие дать… успокоение? Выздоровление?

Мы тоже бывали там, ровно пять раз, одного за другим относя на руках друзей. Цин просто молча отдался болезни, и так же, не проронив ни слова, встретился с темнотой Молельного зала, где его разместили между других умирающих. Малой плакал и просил меня сделать так, 'чтобы все кончилось', а я объяснял ему, что я не Бог, и уничтожение мира не входит в мою компетенцию. Йочи о чем-то шепталась с Хилли, они строили планы — что будет, когда все выздоровеют, и мы уедем отсюда. А Занг старался смехом приглушить кашель.

И вот остались только я и Хилл, подозрительно кашляющая; остальных поглотил Храм Безликого. Перед этим его пищей (жертвой? еще одним телом, сваленным в груду?) стал Занг. Весил он в болезни немногим больше трущобной крысы, и, пока я его нес, захаркал кровью мою и без того не чистую рубаху. Я не в обиде, нет, совсем нет. Она была старая и рваная. О чем жалеть… Да?

Хорошо помню те тридцать три ступени, мокрые, скользкие. 'Не чужие ли легкие на этих камнях?' — неумело пошутил я, и Занг улыбнулся. Я старался не поскользнуться, но под ноги почти не смотрел, двигаясь почти на ощупь… и не мог отвести глаз от лица моего маленького друга и сообщника — такая надежда была там, что я позавидовал ему. И еще я тогда думал, что никогда не забуду его глаз. Улыбки. Смешной манеры кривить бровь.

И конечно же, я забыл. Я пишу сейчас 'белозубый Занг', но я просто знаю, что он был таким. Я помню о самом факте, но никакой картины не встает перед моими глазами. Хотя…

Иногда я вижу ночное небо, густо усыпанное звездами.

Поплакал, старикашка?

Это называется катарсис.

***

После похорон последнего ребенка мне было отмерено три дня на сумасшествие, бесцельное и никчемное. Я просидел большую часть времени под треснувшим куполом большой залы, в богатом некогда дворце, служившем нам пристанищем. Как зверь, затаился в папоротниках, выросших в проломах гранитных плит на костях съеденных нами крыс. Иногда слышал погребальные песнопения. Это было в те дни, когда дул дахо, ветер с моря. И вопли познавших смерть струились вместе с гнилостными запахами рыбы в щели моего убежища. Водоросли, отчаяние, морская соль и боль. А я сидел, прислонившись спиной к осколку расписного потолка, затылком упираясь в красивейших небесных созданий, чьи руки полны даров волшебных садов, а уста — меда. Лазурное небо и кучерявые, нечесаные облачка. Идиллия.

Три дня исчислялись не только в плаче, закатном и рассветном; меня по очереди посещали мысли, но, встретив пустой, остановившийся взгляд, пожимали плечами и уходили. Шорох летучих мышей между двумя половинками моего сердца. И звезды — капли крови Богини Ла, которая изменила своему мужу, Богу Ша, с его братом, и была убита, и разрезана на кусочки; голова ее по сию пору плывет в небе, ухмыляясь и становясь все тоньше к концу месяца.

Это была чистейшей воды случайность, и заключалась она в том, что одна из мыслей вернулась ко мне как раз в тот момент, когда мозг мой сморщился, как сушеный финик, а душа, наоборот, распахнула глаза, и, естественно, проглядела шпиона. Она, эта мысль, не поверила в то, что я потерян для какого-либо, даже самого вялого, разумения; вернулась и прочно засела у меня в голове, упершись для верности руками и ногами в череп изнутри. Странная картина — мысль с конечностями; но каждая мысль имеет хоть одну конечность, когда заканчивается…. Почему бы ей не иметь их четыре, или сорок? Сороконожка-мысль.

О чем?

'Почему бы мне не умереть, почему бы нам не умереть, почему бы всем не умереть?'

Примерно такой бред засел во мне, куда уж там безумцам моей страны, Юг всегда предлагал бытие ярче, больше, выше, слаще, насыщенней, как, впрочем, и небытие… И сумасшествие тоже осуществляло здесь себя в превосходной степени.

Я поднялся, отвесил поклон леди на облачках, и вышел, пошатываясь, наружу. В излом людского горя и шипящего на горизонте солнца. И торжественно пронес свою единственную мысль до ворот Храма, стараясь не дать ей выплеснуться из головы. Странно я, должно быть, выглядел: сморщенный, обезумевший от голода и крушения мира старик, впрочем — таких полно было на улицах Дор-Надира. Потерявших смысл жизни, да и смысл необходимости осознавать этот самый смысл тоже.