Евгения Белякова - Король-Бродяга (День дурака, час шута)

Мы сидели там, вокруг костра; и над нами светили звезды — сквозь провалившуюся крышу старого особняка, сквозь разогретый за день воздух, сквозь небесные сферы, звенящие, когда Боги танцуют на небе. Отсветы пламени мелькали огненными духами в черных провалах стен, между плит пробивалась трава, и чувство защищенности охватило меня и сжало в своих объятиях, словно напоследок, перед тем как уйти — надолго, может, навсегда…

Утро началось непривычно тихо, но потом рокот толпы захлестнул даже забытые людьми и Богами районы, где мы обитали. Я поторопил детей, собрал их в кучу, расчесал им волосы пальцами и велел не отставать. Хилли я нес на руках.

Мы, ловкие и быстрые, знающие все закоулки, даже опоздав к началу церемонии, заняли самые лучшие места, выбравшись из темной дыры прямо под носом у стражей. Те, однако, никак на нас не отреагировали, хватало других забот — в самом начале улицы Трех Фонтанов разворачивалось действо, по красоте и вычурности далеко превосходившее те пиры, что я давал в своем замке давным-давно… Легкий укол зависти, открытый рот, но все быстро прошло; я посадил Хил себе на плечо и всецело отдался удовольствию от увиденного.

Сначала из Храма Матери вышли младшие жрецы в набедренных повязках. Они рассыпали вокруг лепестки роз и слаженно пели. Откуда-то издалека, на краю слуха, раздались звучные возгласы труб, и низкий гул заставил мои зубы задребезжать в унисон. Из отверстой пасти храма потянулся запах, сладкий и тяжелый, и вслед за ним, плывя в клубах густого дыма от сжигаемых трав, вышли средние жрецы. Дородные, умащенные благовониями, они были одеты лишь немногим больше, чем храмовые мальчишки; на их тюрбанах звенели кольца, животы колыхались в такт шагам. Поступь их была так горделива и преисполнена собственной значимости, что становилось ясно: они искренне верят, что выносят из Храма не только свои тела, но и частичку Божества в себе. За ними, в окружении Воинства Матери (специально отобранных молодцов с кожей чернее сажи и причудливыми топорами в руках), выступали Старшие. Золото, цветы и перламутр украшали их высохшие, сморщенные тела, в руках у Главного были символы Матери — серебряный горшок без дна и рогатая луна. Замыкала эту процессию жертвенная телка, шедшая враскачку, блестя лоснящейся шкурой, даже и не подозревая, куда и зачем ее ведут. Рога ее были позолочены.

В Храме Матери не было ни одной жрицы. Я пытался выяснить у детей, почему Богине не служит ни одна женщина, но так и не смог. Все, чего я добился — это туманных объяснений насчет Сынов, и того что каждая женщина итак являет собой частичку матери, и служит ей еженощно и ежедневно, а вот Жрецы… Когда мне рассказали, что эти глупцы делают во славу Матери со своим мужским достоинством, я решил резко пересмотреть свои взгляды на жертвенность.

Скопцы тянулись мимо нас, все одинаково степенные, и все никак не кончались. Меня слегка замутило от благовоний, но детям нравилось — они ведь еще и мне объясняли, что происходит, а это возвышало их в собственных глазах. Не только ты, читалось в их взглядах, когда они шептали мне об особенностях церемонии, знаешь что-то важное, здесь ты чужак, наслаждайся же видом этого таинства… У меня и в мыслях не было лишить их этого невинного удовольствия, хотя бы потому, что меня действительно все восхищало. Вот только запах… Я нюхнул свое предплечье, и ароматы, которые впитала кожа (солнца, пота, пыли, паленой крысятины и специй с базара) помогли мне дождаться конца процессии. Толпа, приветственно гудящая, как растревоженный улей, потянулась вслед телке, двигаясь на почтительном расстоянии, не преступая невидимую черту.

Люди благоговейно складывали руки лодочкой у лба, когда мимо проходили Старшие Жрецы. Некоторые кидали им под ноги подношения — цветы, фрукты, кусочки разноцветных тканей. Я видел, как мать положила на дороге у жрецов своего младенца. В отличие от тряпочек, его заметили (не Старшие, а трясущие телесами толстяки, потому что старикам в золоте и драгоценностях вообще не было ни до чего дела, кроме своего скрипящего шага) и младенец был подхвачен. Один из Средних зажал его под мышкой, и пошел далее, не сбив ни шага, ни дыхания, ни выражения глаз.

— Если б наш младенчик дожил до этого дня, мы б отдали его Жрецам. Все лучше, чем… — озабоченно шмыгнул носом Горри.

Мое потрясение пришлось оставить там, где мы стояли — потому что Хил требовательно заколотила пятками мне по груди, призывая двигаться вместе со всеми. Я философски пожал плечами, она же, решив, что я 'брыкаюсь', дернула меня за ухо.

— Жиок… — Она коверкала мое имя на южный манер, а я не поправлял ее, и вслед за ней все ребята начали называть меня так. Мне понадобилось несколько месяцев изучать тонкости воровского жаргона Дор-Надира, чтобы понять, что мое имя созвучно слову, обозначающему 'худой башмак' или попросту 'дурачок'.

— Что?

— Жиок, сейчас нас в сторону ототрут, и самого главного не увидим.

Я проворчал, достаточно тихо, чтобы она не обратила внимания:

— Чего? Того, как люди будут вспарывать себе животы перед этими напыщенными вонючками?

Мне резко перестал нравиться этот день, этот праздник, жрецы и запахи, мне вообще все не нравилось.

Она не ответила. А меня прижали со всех сторон, толпа с лицом, одним на всех — туповато-восторженным, жаждущим зрелища и чуда. Я бы развернулся и ушел — если б мог.

Солнце между тем встало высоко, раскаляясь добела.

Телка погибла быстро, Жрецы умылись ее кровью, и началось то самое, ради чего все затевалось — прорицание.

Старшие взвыли по-волчьи, простерлись ниц, толстяки забубнили какую-то мелодию, смутно знакомую и жуткую. На меня повеяло холодком, и я ему, несмотря на пекло, вовсе не был рад. Люди вокруг, вытягивая шеи, терпеливо ждали ответа Богов. И дождались, и стон прокатился по толпе, медленно нарастая; наконец слова прорицания достигли и наших ушей.

Беды и болезни три раза по двенадцать дней. Не оригинально, штамповано, постно в формулировке, но, тем не менее — пугающе. И даже очень. Жрецы, конечно, пытались сделать вид, что степенно молят Богов о снисхождении, но плохо у них выходило, плохо… За такую игру любого из нашей труппы я выгнал бы взашей. Их лица были слишком полны ужаса. Толпа упала на колени — как один человек, в порыве религиозности, и, падая вместе со всеми (меня так зажали, что стоять я и не смог бы), я подумал — а не способ ли это увеличить количество пожертвований в храм? Если так, то жрецов стоило даже похвалить за их игру. Они стали белее мела, а те, что были черны — серого цвета. Вволю наплакавшись, люди стали расходиться, ибо продолжать процессию и празднество стало как-то не очень удобно — после такого то! Они шли тихо, как песчаные мыши. Мрачно поглядывая на небо, словно оттуда может свалиться беда — персонально каждому, и тюкнуть по голове.