Генри Олди - Ваш выход, или Шутов хоронят за оградой

Не припомню я у Дениски таких приятелей. Хлюпики здесь не в чести. Денис дразнит их «чаморошными». Хотя я иногда предпочел бы в товарищи сыну парочку менее здоровых, но более читающих ребят.

— Нет. Я к вам.

— Ко мне?

Наш разговор гулко бродит по подъезду. Начинает мяукать Баська, кошка соседки с четвертого этажа. Насмешливо чернеет «граффити» на стене: «Хэвиметал-лох». Уж не знаю, в чей адрес.

— Да, к вам. Моя фамилия — Кожемяка.

— Очень прия…

Насмешка застревает в глотке.

— Мне можно подняться?

— Поднимайтесь.

Первым является дым дешевой «Ватры». Как можно курить эту гадость?! Сам парень запаздывает на полминуты. Он идет, странно подергиваясь. Дрожь мелкая, но отчетливая. Смотреть на парня неприятно. Он знает это и, подняв голову, одаривает меня очередной ухмылкой.

Злой, вызывающей.

— Заходите. Как вы узнали, где я живу?

— Н-не-нн-неее…

Он вдруг начинает сильно заикаться. Булькает, широко раскрывая рот. Мелькает синий корень языка.

— Н-нее… Неважно. Ваш сын сказал, что вы скоро будете. Он, кстати, ушел полчаса назад. С какой-то шалавой.

Пропускаю «шалаву» мимо ушей. Настя — очень приличная девочка. И вообще, это Денискино дело.

— Разувайтесь. Вот тапочки.

Кожемяка проходит в квартиру, оставшись в кроссовках. Заношенных, грязных. Ладно, смолчим. Очень не хочется признаваться себе: я испуган. Я ничего не понимаю. Значит, у Скомороха был сын? Собственно, что здесь странного?

— Небогато живете, Смоляков. Н-ннн-ннеее…

Миг бульканья.

— …н-неее… Небогато. Что, на завещаньях трудно сколотить капиталец?

Господи, как же он мне не нравится!

Закрадывается подленькое ощущение: весь наш разговор, еще начиная с Абрама Григорьевича, до чертиков похож на пьесу. Диалоги, ремарки. Описание места действия. Все остальное: на усмотрение постановщика. Встречу этого постановщика, убью.

Или закричу из зала, вскипев овацией: «Режиссера! Режиссера на сцену!»

Мне страшно. Я жду. Я очень опасен, когда мне страшно.

— Да вы садитесь, Смоляков. На всю жизнь не настоишься.

Быстро захожу в столовую. Кожемяка развалился на диване, нога за ногу. Придвинув вазочку, стряхивает туда пепел. Ловит мой взгляд:

— Любуетесь, Смоляков?

— Кем?

— Мной. Ищете фамильное сходство? Не надейтесь, я пошел в мамочку. Любимый папаша бросил нас, семь лет назад. Я, как принято говорить, сын от первого брака. Ошибка молодости.

Он провоцирует меня. На что? Или просто юношеская бравада, за которой скрывается растерянность? Злость остывает. Настроение мало-помалу приходит в норму. У Скомороха есть сын. От первого брака. Сын зачем-то нашел «этого Смолякова».

Ладно.

Очень противно, когда он произносит мою фамилию. Смолой отдает. Горячей.

— Что вам угодно? Только быстро, я скоро опять уйду.

— О, я не задержу вас! — дареной улыбке в зубы не смотрят. Раздражает.

— Папаша, уходя в мир иной, завещал вам, Смоляков, один пустяк. Мне бы хотелось получить свою долю.

— Какую долю?!

— Свою. Возможно, вам неизвестно, но лица, обойденные в завещании, имеют право претензии, если они прямые родственники, несовершеннолетние или инвалиды. Й-й-йааа-ййй…

Жду. Сейчас добулькает. Хотя и так все ясно.

— …йййй… Я — прямой родственник. Несовершеннолетний: восемнадцать мне стукнет в августе. И инвалид. Удостоверение показать? Или так поверите?

— Не надо. Я верю.

Окурок «Ватры» отправляется в вазочку. Наташка убьет…

Что-то поднимается во мне. Что-то чужое. Свое. Взятое взаймы. На прошлой неделе, найдя в копии завещания координаты нотариуса, я разыскал последнего. При виде меня нотариус разом поблек. Угасло сиянье лысины, потускнела булавка на галстуке. Лак туфель утратил лоск. Минут пять мы говорили ни о чем, я все не знал, как подступиться к главному. Потом собрался уходить. Нотариус проводил меня до дверей. И сказал, глядя в пол: «Извините… Я был обязан. У меня лицензия, вам не понять. Если что, обращайтесь. Вот телефон». Потом добавил глухим, старческим голосом: «Можете вызывать на дом. Я приеду». Вечером я посетил церковь при неотложке, нашел священника, исповедовавшего Скомороха. Батюшка — моложавый, с кокетливо подстриженной бородкой — благословил меня. Предложил поставить свечку. «За упокой?» — спросил я. «Не шутите так», — строго ответил батюшка, бледнея. Я не понял, что он имеет в виду.

Шар-в-шаре-в шарике…

Сажусь в кресло напротив.

Столовая в квартире Смоляковых.

На заднем плане большое, четырехстворчатое окно. Валерий проходит к окну, открывает две створки. Настежь. За ними, на заднике, изображен пейзаж, возможный только с третьего этажа: ветви цветущей акации и часть улицы, полускрытая листвой. Видна пластиковая вывеска «Вторая жизнь: дешевая одежда из Европы». Слабый шум улицы: урчание автомобилей, крики играющих детей. Где-то, громко: «Марьяна! Иди обедать! Марьяна! Иди…» Звуки нервные, прерывистые, словно пленка фонограммы вся в склейках и очень старая.

В правом кресле, ближе к залу: Кожемяка-младший.

КОЖЕМЯКА. Я уже подал в суд на папину вторую жену. Верней, мама подала. От моего имени. Пусть отстегнут, с квартиры. Теперь вы. Ценная штука, да? Раз оставил?! Кстати, за какую-такую услугу?..

ВАЛЕРИЙ (со странными интонациями. Кажется, у него болит горло ). Нет. Не ценная. Вот, смотрите сами.

Кожемяка-младший долго вертит шарик в руках.

ВАЛЕРИЙ. Вы разочарованы? Ждали другого? Рассчитывали на антиквариат?

Щека Кожемяки-младшего дергается иначе, чем все тело: раз, другой. Это хорошо видно. Сейчас горят все прожектора, включено освещение рампы. Яркий свет позволяет лицам без грима выглядеть отчетливо, резко.

ВАЛЕРИЙ (очень тихо ). Вы по-прежнему настаиваете на своей доле? КОЖЕМЯКА. Да! Настаиваю! Вам не удастся обмануть меня! Я инвалид! Мне нет восемнадцати…

ВАЛЕРИЙ. Ну что ж, ваш выход.

КОЖЕМЯКА. Что?!

ВАЛЕРИЙ. Я хотел сказать: ваш выбор. Мне вовсе не хочется вас обманывать. Давайте сделаем так: вы выплатите мне мою часть, и я отдам наследство вам. Целиком. Договорились?

КОЖЕМЯКА (с подозрением ). Нннн… Н-ннеее-ее… Небось, заломите? ВАЛЕРИЙ (делаясь убийственно обаятельным). Обижаете, мальчик. Червонец вас устроит?

КОЖЕМЯКА. Восемь! Ну, восемь пятьдесят…

ВАЛЕРИЙ. И пошлина за ваш счет.