Анна Оуэн - Стальное зеркало

А беседу пора прекращать. Поскольку время позднее, а столько задушевных бесед — в этой-то стране — может дурно повлиять на состояние здоровья хозяев. В отличие от вина и поединков. К откровенным, таким опасным, разговорам они не привыкли, в отличие от остального.

Как говорят, к ядам нужно приучать себя постепенно, начиная с малых доз. Правда, для этого нужно разбираться в ядах. В противном случае человек рискует отравить себя сам.

Мигель, вопреки ожиданиям, не шумит. Не кричит, не пытается объяснить все так, чтоб его непременно поняли и согласились. Он печален, меланхоличен и даже скорбен. Всерьез — но и напоказ. При том, что он есть, какой он есть, пребывая в меланхоличной печали… он удивительно похож на вековой дуб, вздумавший порхать бабочкой. Нелепица. Смотреть на это невозможно, проще поинтересоваться, в чем дело.

— Сегодня, — отвечает колодезь вечной скорби, — я понял, насколько я дурной наставник. Мне очень стыдно, мой герцог. Я опрометчиво взялся за дело, которое оказалось мне не по плечу, и принес вред не столько даже себе…

— Да, да. Не справился с поручением моего отца и безнадежно искалечил мою жизнь, привив мне такое количество дурных привычек, что любой знающий собачник забраковал бы меня с первого взгляда.

— Скорее уж, не смог привить ни одной полезной. — Даже для разгневанного Мигеля звучит слишком зло. — Мой герцог, если вы не позволяете мне выполнять мои обязанности, если вы пытаетесь занять мое место, отправьте меня в отставку. Мою бесполезность вы мне убедительно доказали, но быть еще и источником угрозы я не хочу.

Покои гостей так же уютны, как все в этом доме. Много дерева, много камня. Круги древесных спилов на стенных панелях притягивают взгляд как облака, заставляют искать в них узоры и картины. Простая, правильная красота. Шарлотте тоже нравятся дом, визит, хозяева…

Небо в Орлеане даже ночью светлее, чем дома. Город темнее — меньше факелов, меньше освещенных окон, фонарей нет почти нигде, а небо над ним не черное и бархатное, скорее уж похоже на не слишком туго натянутый темно-синий шелк. И звезды мельче, и меньше их. Не серебро, олово.

— Мигель… — герцог Беневентский разворачивается от окна.

«Он не понимает, — говорит Гай. — Я же тебе объяснял, он не понимает. Он никогда не задумывался. И если ты попытаешься объяснить, не поймет и придумает что-то, укладывающееся в его представления. Решит, например, что он твоя собака. Люди иногда странные вещи делают ради собак. И лошадей. И прочих созданий, существующих для удобства»

«И что же делать?»

«Сказать ему ту правду, которую он может понять, конечно»

— Извини, — говорит Чезаре. — Мне не следовало так тебя использовать. Но очень уж удобно все складывалось. В настоящем бою я… не поставил бы тебя в дурацкое положение. Вспомни — не ставил.

— Мне остается только молиться, чтобы в настоящем бою не возникла такая ситуация. Хотя теперь это кажется неизбежным. Мой герцог, вы пять лет были осторожны… — Понял. Не обиделся. Странно все же устроены люди.

— У меня должны быть слабые места.

Задумался, прикидывает, взвешивает — потом улыбается. Дуб возвращается на свое место, врастает корнями в землю.

— Но вы могли бы предупредить, что я должен изображать слабое место.

— Но я и сам не знал, что нас начнут проверять именно на это. Почти до последнего.

Де ла Валле — интересный человек, ему нужно потрогать, чтобы понять. Ощупать, повертеть, примерить. А других людей он проверяет, примеряет и испытывает с оружием в руках. Верный, надежный способ, но меч заставляет становиться откровенными обоих сражающихся. Откровенными даже во лжи, в обманных приемах и финтах — то как, когда, для чего лгут, говорит очень многое.

— Вы что-то там говорили коннетаблю о том, что в Аурелии мало разговаривают о важном?

— Mea maxima culpa — но я понял, к чему идет, только когда нас уже прижали к стене. — До того я видел только, как господин коннетабль пытается убедить себя, что все всерьез. Чтобы убедить меня. Пытается — и не может, слишком увлечен хорошей игрой.

— Благодарю за объяснение, мой герцог, — Мигель коротко кивает. Доволен. Даже счастлив. Все оказалось не так, как он подумал, а много сложнее — как же он любит, когда я делаю сложнее, когда он попадает впросак…

Для него это — очередное подтверждение того, что он не ошибся с выбором ведущего. Что он точно оценивает ситуацию. Занимает свое место в мире по праву.

Все сказанное — полная правда; все сделанное — тоже правда. Для Мигеля и многих других правда — плоскость. Одна, ровная, гладкая грань. Для меня правда — ограненный камень. У него нет единственной грани, верной, истинной. Он есть совокупность граней и к тому же камень. Свойства, качества, возможность пустить его в дело так или иначе. Сегодня господин коннетабль показал, что для него правда — тоже камень, а не лист с буквами. Но не граненый, скорее уж, округлый морской голыш. Одно перетекает в другое, цветные полосы перебегают с бока на бок и пронизывают насквозь…

Кстати, об истине.

— У нас невеселый выбор. Либо это младший Орсини, либо Даниэле Ланте делла Ровере… либо оба. А синьор Лукка заслуживает вежливого обращения — он со своей попыткой помочь несчастным влюбленным обманул меня недели на две.

— Синьору Лукке, — Мигель дергает плечом, — безразлично наше обращение. В нем душа едва держится. Тут и не подступишься же… разве что сам скажет, кому он хотел приличное наследство оставить. Если второй — Ланте делла Ровере, это хлопотно. Но ничего особенного. А эта птичка певчая… черт бы его побрал, простите, мой герцог. Ведь все, что слышал именно он. Если кардинальский родич, то он ровно половину опустил. Да и за сыном коннетабля Орсини хвостом ходит…

— Да… бедный Даниэле, в случае чего, проведет очередную веселую ночь в городе и не вернется. Или не той воды хлебнет по дороге.

— Да, островов здесь много, и не все лодочники достойны доверия, — усмехается капитан. — Но вот этот…

Очередное чудо. Мигель вполне явно обозначает, что убийство младшего Орсини, даже окажись он предателем, не вызовет у него радости. Кажется, это впервые. Он, разумеется, сделает все, что нужно — но с большим сожалением. Удивительно. Я как-то не думал, что у его толедской практичности есть границы. Мне до сих пор казалось, что эту практичность нужно держать на сворке и в глухом наморднике, поскольку ни Мигель, ни любой другой уроженец Толедо даже думать не будут, можно убивать или нельзя. Таких вопросов не бывает, быть не может. Неправильные вопросы. Выбора на самом деле нет; есть только вопросы цены и целесообразности. Да, нужно. Нет, нельзя, потому что дорого. Да: нельзя — но очень выгодно, значит, следует. И если можно сказать «да» — значит, будет сказано «да». Сомнение трактуется в пользу смертного приговора.