Владимир Романовский - Год Мамонта

Ей выносили кресло — на песок, к прибою, и она сидела в нем недвижно часами, от полудня до заката.

Было начало июля, но лето в Год Мамонта выдалось в Теплой Лагуне мягкое. С моря дул несильный теплый ветер, солнце грело запястья и ноги, пахло тиной.

Что-то во мне умерло, думала Фрика равнодушно. Что-то такое, что заставляет людей воспринимать других людей, и мир, эмоционально. Радоваться, печалиться, негодовать, восторгаться. Было — и не стало. Так было раньше, но не в такой степени. Потом вдруг страсти вспыхнули ярко — когда появился Брант. А после… да, после зелья… их не стало. Исчезли. А у Шилы? Нет, Шила — сама страсть, яростная, энергичная, неусидчивая, деятельная.

Но, в общем, наверное, хорошо — вот так вот сидеть, у моря, и чтобы дул теплый ветер, и трепал волосы, и чтобы слышались голоса, и чтобы грохотали и рычали волны, и чтобы неодобрительно орали чайки. Что-то в этом во всем есть. Наверное. Наверное, мне это тоже нравилось. Правда, на море я не была много-много лет, и не помню впечатлений. Может, оттого и не помню, что их не было?

Голос Бранта что-то сказал, чуть впереди, кому-то. Этот кто-то ответил. Странный язык. Артания. Странная страна. Судя по интонациям и удаляющемуся голосу, они прощались. Брант замолк.

Ей не хотелось, чтобы он замолкал. Ей хотелось, чтобы он продолжал говорить. У него приятный голос. Он успокаивает и волнует. Кого-то. Наверное. Ей вдруг показалось, что она никогда больше не услышит этот голос. Нет, подумала она. Нет, я хочу его слышать. Я не могу его не слышать.

Щемящая волна прокатилась по телу, и Фрике стало так горько, как не было никогда в жизни. Она глубоко вдохнула просоленный морской воздух и почувствовала, как закружилась голова, как ослабли конечности, как еще одна волна, горячая, прошла сверху до низу и обратно, по всему телу, как вспыхнуло сознание, и где-то на краю его, сознания, проявился слабый свет, и где-то ближе к левому краю этого видения забелела яркая точка. Точка не уходила, напротив, она уточнялась, приобретая треугольную форму, и она двигалась — не эфемерно, как отсветы от солнца на сетчатке, но вполне реально. Сердце отчаянно билось. Фрика поняла, что видит парус.

Она медленно, чтобы не спугнуть, повернула голову чуть вправо, и в видении возник расплывчатый силуэт на фоне блеклой голубизны, и тоже стал уточняться. Человек, похожий на Зигварда, но не Зигвард, стоял к Фрике спиной, обнаженный по пояс. Длинные светлые волосы ниже плеч затянуты были лентой в хвост. Фрика подалась вперед, приподнялась, неуверенно встала. Кресло тихо скрипнуло, но человек не расслышал — прибойная волна как раз взвилась на дыбы и, зашипев пеной, обрушилась с грохотом на песок и предыдущую волну, уже откатывающуюся назад. Фрика приблизилась к человеку и положила ему руку на плечо. Он вздрогнул, но не обернулся.

Ей не нужно было даже приподниматься на цыпочки — она была почти одного с ним роста. Приблизив губы к его уху, она тихо сказала:

— Я люблю тебя.

Помедлив, она прикоснулась губами к его плечу. Тело стремительно слабело, но на этот раз по другой, более жизнеутверждающей причине. Тут она увидела свою руку и слегка ужаснулась. Шрамы, изломанные ногти, шершавая кожа — пройдет ли это, будет ли лучше, и как он все это время на нее смотрел, что думал, а что же с остальным телом, как оно выглядит, нет, лучше не надо, лучше прямо сейчас бежать, оставить его, он ее забудет, привыкнет, найдет другую, нет, он оборачивается, надо закрыться, надо броситься прочь, надо…

Он обернулся и взял ее за плечи, и только поэтому она не упала тут же, у его ног, от слабости. Они смотрели друг другу в глаза, и в его глазах было столько счастья, что она поняла — год великих перемен и свершений продолжается.

ЭПИЛОГ

Уединившись у себя в кабинете, в деревянной времянке напротив строящегося дворца, Зигвард с удовольствием взялся за чтение первой части фолианта, который по его просьбе-приказу писал Кшиштоф, отрабатывая право на жизнь и свободу. Кшиштоф, кстати говоря, нисколько не обиделся, когда его не привезли в Висуа, а, по указанию Зигварда, определили в глухомань на постоянное жительство. На месте Зигварда он, возможно, поступил бы также. Слово, данное ему когда-то Зигвардом, формально нарушено не было — Зигвард взял власть только тогда, когда Кшиштоф формально ее потерял. Он мог и не посылать отряд освобождать Кшиштофа. Отряд мог не успеть. И так далее. Когда политик ищет себе оправдания, он его, как правило, находит.

Фолиант назывался «Все, что нужно знать императору о войне» и должен был состоять, по плану, из трех разделов — «Война — мифы и реальность», «Стратегия», и «Тактика».

В предисловии к первому разделу Кшиштоф писал:

«Разница между войсками империи и войсками враждебно настроенных к империи малых поселений состоит в том, что из-за бюрократии, недосмотра, наплевательства, взяточничества, и чиновничьих интриг, имперские войска всегда плохо обучены, недостаточно экипированы, и отвратительно подготовлены, в то время как войска ненавистников империи не обучены никак, не подготовлены никак, а экипированы кто чем. Поэтому империя всегда сильнее. В силу этого, воины околоимперских владений и вотчин всегда пытаются компенсировать несоответствие сил индивидуальным умением сражаться, проявляя доблесть. Под градом арбалетных стрел, и тем более под ядрами огнестрелов, такая индивидуальная доблесть ровно ничего не стоит. Помимо этого, сама эта доблесть относится к категории легендарных, т. е. редко встречающихся, вещей. Трусость, измена и предательство в сотни раз больше распространены в любой войне, чем отвага, верность и стойкость, просто человечество, воюющее всю свою историю, любит войну настолько, что всячески старается высветить и приукрасить образ воина — бесстрашного, благородного защитника и спасителя детей, жен, и отцов, а не трусливого и подлого убийцы тех же».

Зигвард улыбнулся. Двадцать с лишним лет Кшиштоф просидел в седле, с мечом в правой руке и арбалетом в левой. Двадцать с лишним лет его боялись и ненавидели ниверийцы и артанцы. Думал ли он также тогда, во времена своих триумфов, или это плен и отставка на него так повлияли, что он вдруг прозрел?

«Главное назначение имперских войск состоит не в блистательных победах, которых не будет, как ни приукрашивай завоевание какой-нибудь глухой деревни, где не то, что арбалет — штаны еще не изобрели, но в бряцании оружием. Бряцать надо гулко, и вести себя нагло. Идя в поход против силы, которая может кое-как тебе противостоять, о император, следует рассчитывать на то, что, возможно, все сражения будут проиграны, но война будет выиграна. В случае империи тактика играет очень небольшую роль и главным тактическим ходом является сохранение как можно большей части контингента».