Игорь Федорцов - Камень, брошенный богом

— Сеньора дю Фоар абсолютно не причем. Ральда ложно обвинили его завистники. И не в покусительстве на честь придворной дамы, а в государственной измене.

— Сынок, за государственную измену колесуют, но не оскопляют и вешают, — попробовал убедить в своей правоте барда Маршалси.

Амадеус проигнорировал доводы идальго. Для него поэт чист и невинен всегда.

— А что, — снова обратился Маршалси к разобиженному вознице, — путешествуя по городам и весям, неужто ты не выучил не одной забористой песни? Не мямли, а такую… с огоньком и без сантиментов.

Амадеус по-девичьи дернул плечиком, отстань мол.

— Вижу, выучил! — не обратил внимания на отказ Маршалси. — Давай спой! Я не любитель всякого рода поэзий, но хорошо сказанное слово ценю.

— Верно! — поддержал я идальго. — Ехать и ехать, с тоски помрешь. Сыграй что-нибудь развеяться.

К моей просьбе Амадеус отнесся более уважительно. Во всяком случае, хоть ответил.

— Я право не знаю… Ни каких таких особых песен не разучивал.

— Сыграй, а мы рассудим, особые они или нет, — зудил парня Маршалси. — Или ты только про охи и ахи поешь.

Амадеус остановил повозку, бережно достал из котомки инструмент и, подстроив, заиграл простенькую мелодию.

— Во! Во! — оживленно направлял его Маршалси.

— Песня называется, — Амадеус замялся.

— Без цензурных купонов, — заорал Маршалси и нырнул в кошелку за новым кувшином.

— Потаскуха и король, — объявил Амадеус тихо, словно опасался, что венценосная особа его услышит.

Сюжет песенки незатейлив и прост. Разочарованного немудреными и нерегулярными утехами с вечно хворой королевой, самодержца судьба привела в бордель. Проведя там недурственно время, король вместо звонкой монеты, вознаградил обслужившую его шлюху дворянским саном. Не удивившись монаршей скупости, шлюха поблагодарила короля за оказанную ей честь и сообщила венценосцу, что она в свою очередь тоже наградила его — солдатской закалки лобковыми вшами именуемыми в народе мандавошками.

Маршалси ржал как ненормальный, от восторга хлопая себя по коленкам.

— Молодец! Вот молодец! Настоящий бард! Ха! Ха! Ха! Как там? Золото короны и приданное дочек. Все ушло в оплату лекарских примочек. Ха! Ха! Ха! Молодец! Давай еще! Позабористей! — потребовал разохотившийся Маршалси, тыкая пройдоху в бок.

Амадеус краснея, выдал позабористей. Самой невинной строкой в песнопении барда прозвучала:

Коли баб не пое…сти,

Начинает х…й цвести!

Веселью Маршалси не было границ. Идальго даже полез целовать угодившего ему барда.

— Амадеус! — вопил Маршалси на всю округу, — я недооценивал твой талант! — и только излапав, измяв и обслюнив осчастливленного признанием барда, плюхнулся на свое место.

— Ладно, поехали! — призвал я к порядку развеселую компанию. — Опоздаем к Приме, вот тогда напоетесь в чистом поле сколько душе угодно. Давать стражнику на лапу больше не буду. Во всяком случае, за вас.

Угроза подействовала. Бард, убрав инструмент, понукнул застоявшуюся конягу. Разомлевший Белобок поплелся со скоростью три тартилы в час.

Умиротворенный прослушиванием песнопений, Маршалси поинтересовался у меня.

— Сколько вам платят, князь?

— В зависимости от поручения, — ответил я и, воздержавшись на время от небылиц, сознался. — В последнем случае освободили из тюрьмы.

Маршалси удивленно покосился. Очевидно, посадить князя за решетку могли не иначе как за политику.

— Превентивная мера, — пояснил я. — Мой близкий друг совершил глупость и меня, безвинно упекли в каталажку.

— Знакомое дело, — согласился Маршалси. — Я сам отсидел две декады за маркиза Шатуре. Болван вписал, без моего ведома, мое имя в качестве поручителя по его долгам, а сам смылся под Ла Салану[19]. Я потом двадцать дней водил компанию с крысами и бродягами.

— Маркиз, конечно, вспомнил о вас, заплатил долг, и вас выпустили, — постарался я увести тему разговора. Главное подтолкнуть Маршалси к рассказу.

— Как же, вспомнил, — презрительно фыркнул идальго. — Я попросту удрал.

— Вас ищут, — выказал я сочувствие вынужденно преступившему закон.

— Нет! Маркиза пришибло во время штурма Старопрудных ворот Ла Саланы. А по закону смерть должника павшего на службе отечеству аннулирует претензии кредиторов. К тому же я сам подвязался на кошт к императору в Малагар.

— Мой друг то же завершил круг бытия, — сообщил я Маршалси. — Но в отличие от империи у нас столь полезного закона нет.

— И вас попросили оплатить чужие грехи? Рискнуть шкурой и сунуться в Ожен?

— Сунуться — да, — подтвердил я, — но платить собственной шкурой — увольте! Она мне самому дорога.

— Не похоже, — усомнился Маршалси.

Проехали развилку с кривым указателем, затем миновали уютную долинку с ручьем и рощицей, одолели серпантин на плато и выехали к живописному местечку под названием Лектур. При виде рыжих стен, черепичных крыш и ниспадавших имперских вымпелов по бокам клепанных железом ворот, Маршалси безапелляционно заявил, не посетив мыльню, города не покинет. Я сам был не прочь принять ванну и потому поддержал задумку.

Остановились в "Голубке и Горлице", заведении зажиточном, опрятном и хлебосольном. Единственным неудобством причиненным нам, было требование посетить службу в храме, в десятый час Декты[20]. Открутиться от мероприятия и посвятить время еде и чарке оказалось совершенно не возможно. Согласно городскому постановлению, явка для иногородних была стопроцентно обязательна. Хозяин даже пригрозил, будем артачиться, кликнет стражу, специально назначенную бургомистром обеспечивать выполнение предписания. Наше недоумение по поводу ненормальной набожности горожан владелец "Голубка и горлицы" развеял поучительной историей. Еще полгода назад местное население, не зная горя, вовсю пользовалось привилегиями имперского города. Было тех привилегий дареных монаршей милостью не мало, плюс те, что жители Лектура на придумывали сами, включая и такую, как игнорировать прослушивания слова божьего. Большого греха в том никто не видел, пока в город не занесло Жриц. Как говорится, кабы знали, где упали, соломки бы подстелили… Толи здешняя кухня жрицам не глянулась, толи мужички удалью подкачали, но взъелись дамочки на Лектур от всего сердца. Первым делом, за то, что паству плохо досматривали, распяли на воротах городской капитул. Весь! От звонаря до епископа! Капитана городской стражи, пытавшегося противиться беззаконию, сбросили с крепостной стены, а из самой стражи повесили каждого третьего. Бургомистра прилюдно высекли на базарной площади, а что б память не оказалась коротка, отсекли левую руку по локоть. С той поры в Лектуре население свято соблюдало правило "кесарю кесарево, а Святой Троице трижды сверх положенного".