Gamma - Цели и средства

— Ну, если вы так реагируете на портрет, то мне страшно представить, что с вами делал профессор при жизни. Он не был вашим боггартом?

— Был, – улыбнулся Невилл. – В детстве, правда, но был.

— Вы уже не ребенок, профессор Лонгботтом, – хмыкнул Смит. – Вы можете постоять за себя.

— Ну, он же… – Невилл замялся, пытаясь подобрать нужное слово. Смит прищурил глаз.

— Директор? Старший?

— Да нет же. Он портрет.

— И что?

Невилл вздохнул. Честно говоря, его раньше не спрашивали, почему он, даже став учителем и деканом, тушуется перед Снейпом, и объяснять это оказалось неожиданно трудно.

— Он умер. Знаете, про него потом много наговорили и написали, но он умер, защищая Хогвартс. Остался вот портрет, и то его сначала не хотели вешать…

— То есть, я правильно понял, вы не хотите лишать бедного профессора последней радости, профессор Лонгботтом?

Невилл окончательно смутился. Как‑то он не думал об этом в таких выражениях.

— Вы… зовите меня Невилл.

Смит кивнул.

— Я, может, скверно сформулировал, Невилл, но вы… хм, великодушны. Это, наверное, очень по–гриффиндорски. А что, у вас в самом деле есть мимбулус мимблетония?

— Какая, П–петря Маринеску, зараза малышне весь прикорм просыпала?!

Эван резко обернулся – в дверях дежурки стоял Корнелиу.

— Что значит весь?

— Не весь, – уступил Корнелиу, – но кормушки заправил, как новичок с бодуна. Ты сам, что ли, насыпал?

— Ну? Насыпал и проверял, все в порядке.

— Пойди и посмотри, как все в порядке. Я тебе нанялся его собирать? Смесь, чай, не бесплатная, сам же с ней в лаборатории возишься, так с хрена ли половина мимо кассы?

Эван молча метнулся к загону молодняка.

Чарли стоял у кормушек. Просыпанная смесь, повинуясь движениям его палочки, аккуратно влетала в кормушку. Он обернулся, увидел Эвана и Корнелиу и смутился.

— Ну вот, прибрал уже, – проворчал Корнелиу, неясно, одобрительно или осуждающе.

— Прибрал, – отозвался Чарли. – Чего шуметь было, тут работы – два раза палкой махнуть.

— Ты всякий раз так машешь? – уточнил Эван.

— Если рядом оказываюсь, то почему б и не махнуть? В чем проблема вообще?

— То есть я все время криво засыпаю прикорм?

Чарли смутился окончательно. Корнелиу нахмурился.

— Так ты ж небось швыряешь по привычке от входа и проверяешь оттуда же – вроде попал. А если слева просыпалось, то и не видишь.

Чарли бросил на коллегу выразительный взгляд, но Корнелиу и не повернулся в его сторону.

— Тролль меня за ногу, Нельсон, ты ж и правда не видишь. Слева‑то… Так что завязывай кидать от входа. Ты подходи поближе и сыпь аккуратно. Сам теперь убедился, какая ерунда выходит.

Он хлопнул Эвана широкой лапищей по спине.

— Не сердись, что я наорал.

И зашагал к дежурке.

— Новое прозвище? – хмыкнул Чарли.

— Не новое, приклеил еще в лазарете. Чарли, а лабораторный мусор тоже мимо попадает?

— Бывает, – неохотно признался он.

— И Флорика его тоже молча отправляет в бак?

— Ну а что, тяжело, что ли?

— Не тяжело, – согласился Эван. – Только не надо. Я косячу, потому что не вижу, и так теперь будет всегда. И чем быстрее я привыкну, тем меньше косяков будет. Так что не подтягивай за мной хвосты, лучше ткни носом. Полезнее будет.

— Договорились, – вздохнул Чарли. – Пойду скажу Дрэджеску.

— Учти на будущее, я поддавки терпеть не могу, – сказал Эван, глядя в стену.

— А морской бой? Попроси Корнелиу, он тебя научит, – Чарли хихикнул. – Нельсон…

О непонятых страдальцах, оскорбленной чести и экстравагантной внешности

Мимо. B4. Бегал всю ночь по периметру, как положено, а Виола смотрела из окна и, по–моему, все ждала, пока он ноги протянет. Ничего, обошлось! Оба живы. Дело к нему?

К.

В закутке под лестницей пахло старым деревом и немного пылью. Потертый пуфик у стены приглашал забраться с ногами и опереться о стену. Не самая удобная поза, но пуфик был частью традиции. Поговаривали, что он стоит здесь еще с тех времен, когда профессор Снейп учился в Хогвартсе. Скорее всего, сочиняли, но Долохов сидел именно на нем, и с тех пор пуфик стал неотъемлемой частью вечерних разговоров с деканом по душам.

Эти разговоры начались случайно, когда Долохова затравили на первом курсе. Ну, не то чтобы затравили – он просто остался один. Слизеринец–первокурсник, чья семья второй год жила в Англии, он не был ни в каком родстве с Антонином, но кто же будет разбираться, особенно если семикурсники еще помнят профессора Люпина – лучшего преподавателя защиты от темных искусств, который у них был.

В тот год, третий послевоенный, в Слизерин поступили двое – Борис и младшая Забини. Красавица и умница Забини нашла себе подруг в Равенкло, а с угрюмым мальчишкой, скверно говорившим по–английски, никто водиться не захотел, да и кто бы мог? Половину прежнего Слизерина родители перевели в Дурмштранг, второго курса просто не было. Вот он и сидел на уроках один, окруженный понимающим шепотом: «Это Долохов, из Слизерина».

Он сорвался, когда вся школа отправилась на квиддичный матч – первый в году и вообще после победы. Все – даже Филч. Даже призраки собрались в Большом зале, где в открытое окно были прекрасно слышны крики комментатора и вопли болельщиков. Его никто не звал, даже не объяснил толком, что за квиддич и что с ним делать. Борис побродил по пустой гостиной, заглянул в библиотеку – тяжеленная дверь была заперта, вернулся в гостиную, сел за домашнее задание – и его буквально скрутило ощущение собственной ненужности. Он забился под лестницу и плакал там, пока со стены, с потемневшей картины в треснутой раме, его не окликнул мягкий голос:

— Что случилось, Борис?

Теперь Долохов, староста–шестикурсник, рассказывал об этом без смущения и даже с гордостью, и то, что профессор Снейп знал его родной язык, было особенно приятно. Они иногда перебрасывались парой фраз при всех. В тот раз же они говорили долго, пока не закончился квиддичный матч. Тогда Борис тихонько проскользнул в спальню, а профессор Снейп отправился в учительскую.

Через неделю деканы предложили восстановить школьную сборную по плюй–камешкам, и Борис, который играл лучше всех, понял, чья это была мысль. Он стал капитаном после Рождества, у него появились друзья и дела, но он по–прежнему часто наведывался в угол под лестницей – посоветоваться или так, поговорить. Не обо всем же можно разговаривать при всех, когда декан сидит в глубоком кресле на картине над камином, а слизеринцы собрались вокруг камина, кто на диванчике, кто на мохнатом ковре. Конечно, в такие вечера тоже можно поболтать о всяком, расспросить о войне, послушать слизеринских баек, но всегда находилось что‑то особенное, не предназначенное для чужих ушей, и угол под лестницей оставался самым удобным местом встречи. «Исповедальня» – фыркали прознавшие гриффы. Много они понимали… Профессор Снейп был нужен своему Дому… Даже после смерти.