Ольга Онойко - Дети немилости

– Не надо об этом, – сказал я и продолжил непоследовательно: – Можно с тобой поговорить?

Алива опустила голову. Я чувствовал, как пахнет медом от ее волос.

– Ты этого хочешь?

Я стиснул зубы.

Да.

Я хочу.

Хочу знать, кто убил тебя, Северная Звезда, которая уже не станет Звездой Уарры. Я знаю, кому понадобилась смерть моих отца и матери, и этот человек грызет пальцы в кровь, воя от отчаяния, а его присные ждут поимки, суда и казни. Но кому могла быть нужна твоя смерть, добрый дух...

– Хорошо, – послушно прошептала она.

Мы ушли к набережной, сели в беседке, полускрытой плетями роз. Я сложил на скамье маску и плащ. Сквозь листву темнела сырая стена храма. Напротив входа в беседку торговец картинами готовил лавку к открытию: с грохотом снял он щит, закрывавший стекло витрины, стал выставлять на стеллаже дешевенькие ремесленные работы – котята и птицы, закаты в ущельях, морские просторы в лунном сиянии. Алива разглядывала картины так, будто не видела творений прекрасней, а я, растравляя душу, отыскивал знакомые выражения на странно переменившемся ее лице. Алива надела очки и порой, в лучах солнца, глядя мимо меня, казалась всего лишь сильно загоревшей после поездки на юг. Потом тень падала иначе, и это была уже не моя Лива...

Розы цвели. Храмовый шпиль, венчанный звездой, возносился к небу.

Торговец заметил нас, и вскоре ко входу в беседку подошел мальчик, предложивший напитки для господина и госпожи. «Вы очень красивая, госпожа, – сказал он искренне, – наверно, живая еще красивее были!» Я подавился собственным дыханием, а Алива ласково улыбнулась и попросила что-нибудь сладкое. Обмен веществ у поднятых заменяется обменом энергий, физиология – магией; если маг был хороший, то можно иногда немного есть и пить. Только чтобы почувствовать вкус. «Да, – отдавая плату, безмолвно согласился я с маленьким разносчиком. – Еще красивее». Алива разглядывала крошечный бумажный рожок, а я все собирался с духом.

– Не надо так смотреть, Мори, – наконец сказала она. – Такова судьба...

– Слишком рано, – вырвалось у меня. – Нечестно!

Алива низко опустила голову.

– Не надо, – попросила она. – Если я буду про это думать, то буду несчастной.

– Прости.

Молчание повисело и растаяло, как облачко.

– Мне самой у многих следует просить прощения, – проговорила она. – Прости, что встретил меня, Мори.

– Я рад, что встретил тебя. Лива, я хотел приехать в Мерену сразу, как только получил известие. Но Аргитаи сказал, что ты не хочешь никого видеть...

– Не совсем так, – глуховато ответила она. – Я не хотела, чтобы кто-нибудь видел меня.

– Я написал тебе письмо.

– Должно быть, к тому времени я уже ушла из Мерены. Но я догадываюсь, о чем ты писал. – Знакомые проницательные глаза взглянули на меня сквозь полупрозрачные стекла. Ветер трепал потускневшие темные волосы, непослушные, как всегда. Пальцы, ставшие еще тоньше, сжимали бумажный бокальчик. – Это был несчастный случай, Мори.

– Лива, – сказал я. – Пожалуйста, Лива, не лги. Ты не умеешь, а мне больно. Зло должно быть наказано, я не потерплю зла. Ты их простила. Я не прощу.

Она приложила к губам край рожка, чуть-чуть отпила.

– Я говорю правду, – мягко ответила она. – Замок в Мерене старый, ему много сотен лет. По стене пошла трещина. Я вышла на балкон, и балкон обрушился. Может быть, кто-то виноват, что не уследил за этим, но не стоит его карать.

– Ты знаешь, что случилось во время Весенних торжеств, Лива, и я тебе не верю.

– Это был несчастный случай, – упрямо повторила она. – Мори, не надо на меня сердиться. Мне будет грустно потом.

У меня заныли зубы. Алива, кроткая моя отрада, перечила мне, защищая собственных убийц...

– Я сама выбрала такое посмертие, – говорила она, глядя на солнце, – я с детства знала, чем займусь – после. Поверь, мне сейчас хорошо. У меня есть покой и свобода. Я всегда мечтала бродить по стране с волчьими танцорами, бывать везде, ночевать под открытым небом – это нетрудно, меня ведь теперь не кусают комары, – Алива улыбнулась, – и холод я переношу легко... И музыка все время со мной. А люди эти – они очень славные, Мори...

«А я? – чуть не вырвалось у меня. – Как мне быть теперь?!» Я сумел промолчать: жестоко говорить такое, когда уже ничего не изменишь. На миг я понял романтических влюбленных, которые прерывали жизнь, чтобы соединиться с возлюбленными. Но я не герой романа и не принадлежу себе.

Что теперь? Не всякий мужчина и одну-то женщину сумеет сделать счастливой, а мужчины дома Данари спокон веку разрываются на двух. Княжна Мереи совершенно, ничуть не похожа на Эррет: северный день и южная ночь. Я не хочу, чтобы моя жена жила несчастной. Алива не была бы несчастна со мной, я бы сумел одинаково любить их обеих!..

Она все поняла.

– Не надо больше меня любить, Мори. Просто помни.

– Лива!

– Я была бы тебе плохой супругой, – сказала она. – Я эгоистична, Мори. В глубине души. Обязанности тяготили бы меня. Заниматься благотворительностью, стиснув зубы, – что может быть хуже?..

Я молчал. Мне хотелось выть и кого-нибудь убить – окончательно, без возможности пробуждения, так, как убили родителей... Я не верил в «несчастный случай»: может, прежде и поверил бы, но гибель Аливы и проклятые Весенние торжества разделяло чуть больше двух месяцев, и уж слишком это походило на части одного плана. Надеюсь, Эррет заставила своего новоявленного супруга жестоко пожалеть о том, что он родился на свет. Сам я в эту минуту жестоко пожалел, что одобрил ее идею. Конечно, решение было здравое и полезное, но то, что Сандо Улентари жив и даже не в тюрьме, кажется мне невыносимой несправедливостью, пусть самому князю его участь горше окончательной смерти.

Алива, доброе сердце, ты научила бы меня прощать – а теперь я уже не хочу учиться.

– Я что-нибудь могу сделать для тебя? – наконец спросил я.

Она помолчала.

– Я теперь – только память, ничего больше. Подари мне какую-нибудь вещицу, Мори. На память.

Я закусил губу, мучительно ища то, что можно было бы отдать ей. На перстне – родовая печать, серьгу с гербом можно использовать как удостоверение моего полномочного представителя. Заметят такое у беззащитной лютнистки – ей несдобровать. Меньше всего я хотел, чтобы Аливе и после смерти пришлось страдать из-за близости ко мне. Что подарить, что? Не мчаться же к ювелиру в такой час, а у торговца напротив безделушки слишком дешевы и громоздки... Я не придумал ничего лучше, чем снять часы.

Алива улыбнулась.

– Время, – сказала она, – то, чего у меня теперь вдосталь.

Щурясь от ветра, я смотрел на башенные часы.

Я оставил плащ Онго в беседке; теперь руки цепенели от холода. Еще дышать было трудно. Известие о гибели невесты я получил письмом, в Хоране; шло наступление, я забыл, когда спал дольше четырех часов кряду, наполовину оглох от грохота артподготовки и на днях принял полк... Генерал Эрдрейари, скончавшийся два века назад, не усматривал внутренних противоречий во фразе «двадцатипятилетний полковник». Я был польщен и измучен. Дела мирной жизни отошли на второй план. Горе было во мне, но я не имел права ему поддаваться.