Илья Носырев - Карта мира

Граф вырос в этом городе, который он даже не то, чтобы любил, просто привык относиться к нему, как к своему лицу, как к рукам и ногам, как к боли в левой лопатке от метко пущенной стрелы мавра, с которой жил уже лет пять, и несказанно растерялся бы, если бы она вдруг куда-то исчезла. Казалось, совсем недавно он еще носился по улицам с мальчишками, дергая за тоги ликторов, идущих на праздник со знаменами в смуглых руках; казалось, только вчера читал в саду перед замком письмо прекрасной леди Изабеллы, в котором она просила раз и навсегда оставить ее в покое; казалось, всего минуту провел он в чужих странах, спасаясь от горечи разочарования и ища утешения в науках.

Но вот он, год 2969 от Рождества Христова, и он вновь стоит на площадке перед башней замка Правителей и обозревает сумерки, скользящие вниз по острым крышам зданий.

Вечер навевал чувство отстраненности, а надо было сосредоточиться. Взгляд Рональда остановился на сидящей на троне сухощавой фигуре с седой головой и ехидным лицом.

Правитель Арьес был стар, но то обстоятельство, что он был знаком со многими людьми, гораздо более старшими — на века — вселило в него почти подростковый комплекс. Он то как-то искусственно молодился, стараясь смеяться над немощью своего возраста, то, наоборот, пытался выглядеть старше, изображая телесную и душевную усталость еще большую, чем испытывал.

Он был младшим братом правителя Эбернгарда, пропавшего пятнадцать лет назад. Нелегко принять власть, если прожил большую часть жизни в тени других. Когда Эбернгард в одно прекрасное утро веселого славного месяца мая исчез, его брату волей-неволей пришлось выползти из своей кельи, где он жил в добровольном заточении, разочаровавшись во всем сущем в этом мире, и воссесть на трон.

Привычка заливаться смехом в самых трагических обстоятельствах и скорбеть, когда все вокруг радуются, страсть неожиданно и незаслуженно оскорблять подданных, а также непонятная придворным логика его приказов снискали ему славу человека вздорного, скрытного и высокомерного. Лишь страх перед Правителями, живший в сердцах дворян уже несколько поколений, был ему защитой и помощью.

И вот так он правил, окруженный смешками царедворцев, с одной стороны, никогда бы не осмелившихся прямо перечить ему, с другой — вечно ищущих повода уклониться от исполнения его приказов, — и вот в такой-то ситуации он и должен был изыскать средство, чтобы отвести от Вечного города грозную опасность, нависшую над ним.

— Итак, — произнес дворянин, стоявший перед Правителем с непокрытой головой. — Муравейник появился на западе нашего государства несколько лет назад. Все началось с того, что крестьяне стали встречать близ родных деревень недавно умерших односельчан. Сперва это их страшно пугало и они даже били поклоны перед священниками, дабы те утихомирили непрошеных гостей. Но мертвецы вели себя настолько дружелюбно и так мало в их поведении было устрашающего, что крестьяне вскоре перестали их бояться совершенно и даже сами стали приглашать их к себе в гости. И я, Кверкус Сквайр, понапрасну увещевал своих крепостных не якшаться с трупами. Увы, то был глас вопиющего в пустыне.

— Мертвецы селятся неподалеку от родных деревень, собственного хозяйства не заводят, поскольку и нет у них естественных потребностей. Во всем остальном они ведут жизнь вполне человеческую: разговаривают друг с другом, работают, даже праздники церковные отмечают. Крестьяне их сперва боялись, потом поняли, что ничего плохого они не делают; более того, это действительно те прежние люди, их отцы и матери, дедушки и прадедушки, которых они знали, причем мало изменившиеся, может быть, более хладнокровные…, — Сквайр произнес это слово брезгливо, — а в целом точно такие же лоботрясы и весельчаки, как и живые. Вот когда крестьяне это поняли, тогда и пошел у них с мертвецами совет да любовь: папы и мамы с погоста вернулись по своим домам, и стали они жить еще лучше, чем при жизни жили. Они и по хозяйству помогают, и еще как, без устали…

Здесь его голос совсем упал, стало заметно, что ему страшно и тошно.

Трое закованных в железо крестьян, стоявших перед Правителем, равнодушно смотрели по сторонам. Если бы не кандалы, они бы еще почесываться начали. Скованный вместе с ними монах улыбался кроткой полуулыбкой.

В какое странное время довелось жить, подумал Рональд. Сказания сохранили портрет целой эпохи, совершенно отличной от той, которую он видел и осязал вокруг себя, эпохи, ушедшей в прошлое всего пять веков назад, эпохи, в которую сила науки поднимала в небо крылатые экипажи, воздвигала немыслимые многоэтажные сооружения и порождала поистине чудовищные войны, обезобразившие навсегда лик земли.

Всматриваясь в слепую синеву и поглаживая рукой многочисленные стебли вьюнков, доползших по высокой стене до третьего этажа замка и протягивающих свои алчные руки в поисках новой территории, где можно бы было утвердиться, он думал о столетиях, в которые человек постиг многое, что впоследствии ему пришлось забыть, ибо знание умножило и без того великую скорбь. Ученые рональдова века показывали друг другу схемы всевозможных машин, дошедших от тех титанов, которым даже звезды были по плечо, как зеленая ряска на поверхности неглубокой речки. Самое унизительно-необъяснимое заключалось в том, что в машинах древних не было ничего столь технически сложного, что кудесники современности не могли бы воспроизвести. Все эти двигатели внутреннего сгорания и электрические батареи были нехитрыми устройствами, требующими для своей работы простых химических веществ, которые можно было разыскать без труда. Загвоздка заключалась в том, что изготовленные строго по схемам и всем правилам искусства современные точные копии машин древности не работали! Было совершенно очевидно, что для их функционирования требовались какие-то чудеса, которые в век Роланда уже исчезли.

Обидно: в источниках Эпохи Науки не были и намека на это загадочное волшебство техники прошлого. Вероятно, они полагались просто на законы физики, которые в один прекрасный день вдруг перестали действовать.

Так описывает этот день Симеон Механик, чьи учителя беседовали с последним человеком, еще видевшим древние машины шагающими по улицам и трудящимися в домах:

«Рассказывают, что паки собравшись, поспешили работники на завод свой, где работали они, и увидели, что он остановился в работе своей. И подойдя к управляющему, они вопросили его — вот, управляющий, вопрошаем тебя: скажи, отчего нет больше жизни в машинах? Ибо еще вчера приносили плоды свои, а ныне стоят они в мерзости запустения, и ушла из них жизнь, так что стали они подобны мертвому телу, что снаружи имеет облик человеческий, а внутри — холод и темень? И отвечал им: слушай, народ рабочий, что говорю я! Счел Господь их день и час, ибо вельми грешили они перед Господом, а через них и мы, исказив свой светлый образ в стальных детищах своих. И соделал Господь так, что никто из них да не сможет создать железной твари в ущерб твари живой, и да не проникнет никто более в тайны вещества. Ибо снял Он дверь, в которую ходили вы, и повесил другую, в которую вы не войдете вовек».