Кир Булычев - Ваня+Даша=Любовь

– Надо убрать его зубную щетку, – сказал Лешенька, но сам ее трогать не стал.

2

Я глубоко уважаю Григория Сергеевича за его откровенность. Это ему не всегда легко дается, потому что каждый из нас для него, как он сам признавался, ближе родного ребенка.

Я не только предполагаю, но теперь знаю наверняка, что в других медицинских учреждениях и даже в других отделениях нашего Института господствуют другие нравы. Но бог им судья!

Мы с вами мужчины и должны не только смотреть правде в лицо, но и сознавать нашу высокую цель, наше предназначение. Жертвенность всегда была свойственна русскому христианину. Если мы не спасем человека, то кто его спасет?

Тогда я сочинил такое стихотворение:

Если я помочь не буду, Если ты помочь не станешь, Кто беду руками скрутит, Кто поможет и спасет?

Я его еще никому не читал.

У нас было два события. Первое – подвиг Олежки. Да, я называю это подвигом по примеру Григория Сергеевича. Он утверждает, что каждая жертва одного из нас – это своего рода подвиг. И мы заслуживаем памятников. Каждый из нас, еще при жизни.

Леша, Лешенька, ты циничен. Ну почему ты вцепился в слово «еще»? Все мы смертны, а те, кто стоит на переднем крае борьбы со смертью, должны быть всегда готовы к встрече с ней. Это судьба.

Вечером перед ужином мы собрались в розовой гостиной.

Все тут были. И наш клон, и Леночка, и доктор Блох. И, конечно же, Григорий Сергеевич. Он пришел, как и положено на проводах, в черном строгом костюме, который шил в Париже у кутюрье Вадима, и сиреневом галстуке с булавкой 2-го меда.

Мы сами раздвинули стол и накрыли его.

Всем шампанское, кроме Олежки. Ему нельзя. Ему, говоря шуткой, завтра почти весь Урал переплывать. Это старый анекдот про Чапаева, который утонул посреди реки.

Олежка попытался улыбнуться. У него дергалось веко. Еще в прошлом году он упал и повредил себе веко. Видно, задел мышцу, которая его держит. Для наших дел это не важно, но отличает Олежку от прочих.

Он повернулся к доктору Блоху, который сидел справа от него, и шепотом попросил сделать ему еще один укол.

– Дружочек, – улыбнулся в ответ доктор, – ты же не хуже меня понимаешь, что это окажет вредное воздействие на твою печень. Она и без того перегружена лекарствами, чтобы уменьшить риск отторжения.

Доктор налил себе кофе. Мне тоже можно кофе.

– Хрен с ним, – тихо сказал Олежка, и мне было непонятно, кого он имеет в виду.

– Тогда наша жертва… – Григорий Сергеевич, конечно же, услышал этот обмен репликами. У него большие, очень белые уши, которые иногда шевелятся, как радары. – Наша жертва станет бессмысленной, а это равнозначно сапогам всмятку. Кстати, Детки, кто первым вспомнит автора афоризма? Обещаю, кто вспомнит, пойдет в воскресенье в зоопарк.

Мы начали говорить, и все ошибались. Лично я подумал, что это Ильф и Петров, Лешенька сказал, что Лев Толстой. Кто что читал в последнее время, тот и совал своего автора.

Вдруг Олежка сказал:

– Это Тургенев. Повесть «Отцы и дети».

– Ах, какой ты молодец! – обрадовался Григорий Сергеевич – Недаром я всегда гордился тобой и ставил тебя в пример прочим. Именно Тургенев! Стыдитесь, недоросли!

– Я пойду в воскресенье в зоопарк? – спросил Олежка. Он натянуто улыбался, словно понимал, что его слова – шутка, и в то же время немного надеялся, что Григорий Сергеевич выполнит обещание.

Его кулаки лежали на столе. Кулаки сжались сильнее, и костяшки пальцев побелели.

Вдруг Григорий Сергеевич рассердился.

– Вот этого я от тебя не ожидал! – громко сказал он. – От кого-кого, но от тебя не ожидал. В твоих словах есть посягательство на то святое, ради чего мы с вами живем и умираем.

– Простите, – сказал Олежка. – У меня вырвалось.

– У человека не вырывается то, что в нем не заложено, – отрезал Григорий Сергеевич.

– Я боюсь, – сказал Олежка.

Этого говорить не следовало. Я даже испугался. Какой стыд!

– Боря, займитесь им, – поморщился Григорий Сергеевич. Олежка поднялся и тут же вновь обессиленно опустился на стул.

Григорий Сергеевич воскликнул:

– Предлагаю спеть. Что-нибудь старое, но приятное. Давно я не пел. Кто запевает? Ты, Иванушка?

Я вздрогнул. Мне казалось, что меня не видно, что я здесь не существую, а наблюдаю за всеми издалека, из-за стекла. А, оказывается, все смотрят на меня и ждут.

Я не мог отказаться. Я знал, что от меня требуется нечто очень бодрое. И я запел песню из очень старого кинофильма, которую любил Григорий Сергеевич и не раз напевал ее нам:

Жил отважный капитан.

Он изведал много стран,

И не раз он бороздил океан.

Раз пятнадцать он тонул

И кормил собой акул,

Но ни разу даже глазом не моргнул!

Некоторые подхватили песню, другие стали пить чай, Олежка прикрыл глаза, и его веко вздрагивало.

– Как мне приятно находиться в родном коллективе, – сказал, когда мы допели куплет, Григорий Сергеевич.

Он вынул большой носовой платок и высморкался. Не потому, что у него начался насморк, а от чувств, уж вы мне поверьте, я знаю этого большого и непростого человека.

– Давайте же попрощаемся с нашим товарищем, – продолжал Григорий Сергеевич. – Слова мои неточные, слишком холодные, чтобы отразить бурю горячих чувств, владеющих мной, но люди еще не выдумали адекватных выражений и точных фраз. Завтра в это время мы соберемся здесь без Олежки, без нашего знатока творчества Тургенева, без доброго, отзывчивого человека, потому что, в то время как мы будем здесь бездумно гонять чаи, он уйдет своим высоким путем, промчится среди звезд, словно настоящий метеор. Счастье свершения, высота помыслов, бескорыстие самоотдачи – все эти слова относятся к Олегу. Вставай же, сын мой, и иди на подвиг!

Голос Григория Сергеевича сорвался, и он всхлипнул.

Он уселся на свое место и шевельнул пальцами, приглашая других занять его место на воображаемой трибуне.

– Сейчас, – быстро, задыхаясь, затараторила глупая Леночка, наша стационарная сестра, – один человек ждет решения судьбы. Это великий человек, дорогой всему обществу и нам всем вместе! Этот человек – маршал авиации, защитник рубежей нашей Отчизны. Если Олежка не придет к нему на помощь, часы его сочтены, а это значит, что в наших границах начнет зиять. И эти самые поползут к нам со всех сторон… Нет, я не могу, я просто не могу!

– Садись, – сказал Леночке Володичка.

Сам он не может вставать, у него кресло, в которое точно вписывается его торс. Он любит Леночку и хочет на ней жениться, но Григорий Сергеевич честно при всех признался, что перспективы Володи пессимистичны. Медицина бессильна его спасти. Но он должен держаться, потому что у него остался мозг, у него осталось хоть и травмированное, но работоспособное сердце.