Чёрный фимиам (СИ) - Леха
Не успели отъехать и на четыре перехода, лошадь потеряла подкову. Пришлось снова останавливаться и по жаре махать молотком. А потом, когда до Фетги оставалось пути чуть да маленько и холмы уже сменились Мёртвым лесом, дорогу перегородило упавшее дерево. Не объехать.
Когда мёртвый лес стал мёртвым – никто уже не помнил, деревья тут стояли огромные, в несколько обхватов, с облезлой корой и кривыми ветвями. Листья на них не росли уже сотни лет, потому дуновение ветра не приносило с собой шума крон. Только тоненький свист. Жутковатое место. Ни зверя, ни птицы. Да ещё хворост здешний не годился для костра. Совсем не горел, словно каменный. Зато тут текли несколько хороших ручьёв с чистой водой, и не гудела, забиваясь в рот и нос, мошка.
В общем, пока отваливали могучий ствол с дороги, пока то да се, завечерело. Уж и ругался Пэйт, уж и призывал на голову встречного странника проклятия, думая, что тот всё-таки сглазил балаган. Попадись о ту пору старику проклятый незнакомец – не раздумывая натравил бы он на него псов. Даже девку тощую не пожалел бы.
Фетги балаган достигнул аккурат к закрытию ворот. Издалека Пэйт видел, как опускается решётка. Тьфу ж ты, пропасть! Но делать нечего, пришлось ночевать за стенами. Оно, конечно, не впервой, однако всё равно обидно.
В город въехали ранним утром. Пёстрые кибитки благополучно миновали стражников. Те лениво заглянули внутрь, велели открыть несколько ларей, а потом, не найдя ничего запретного, махнули, мол, проезжайте. Балаганщик заплатил положенную мзду – по медному дарху с каждой повозки. Фетги – большой город, тут, как во всей Дальянии, следили за сбором податей. Приехал – плати. На взятые с въезжающих деньги подновляли мостовые и городскую стену, надзирали за чистотой улиц и площадей. Это хорошо. Всё лучше, чем, например, где-нибудь в Вирге, где от вони сточных канав слезятся глаза, а по улицам слоняются воры, попрошайки и лихие людишки.
А в Фетги спокойно. Здесь маленький балаганчик старого Пэйта заработает немного деньжат. Пёстрые куклы, что лежат до поры до времени в коробах, скоро вынырнут на свет. И не далее как нынче днём будет разыграно очередное представление. Кривая Эгда разложит на повозке шерстяные носки, чулки и накидки, а затем возьмётся гадать. Дара прозирать будущее у дуры-бабы нет, но глядеть она умеет пронзительно, а густые смоляные волосищи с тонкой проседью да кривой бок делают её сущей ведьмой. Люди верили, когда она бросала вороньи косточки или перебирала руками гладкие камешки с кривыми насечками на выпуклых боках.
Ну а не сладится у Эгды с гаданием, так тогда близняшки покажут, что умеют: побросают в воздух деревянные шары, ловко перекидывая их из ладони в ладонь, покажут обманные трюки со стаканами и монетками. Найдётся на что поглазеть городским зевакам. Одно плохо: девки вошли в самую гадкую пору. Титьки, задницы – всё налитое, глаз мужицкий так и цепляет. А защитников чести ихней при балагане двое всего – Пэйт беззубый да Гельт, которого соплей перешибёшь. Поэтому плясать, как раньше, ходить на руках или садиться на шпагаты дед им строго-настрого воспрещал. Мужья-заступники появятся – тогда другое дело.
Здесь старик вздохнул. Лишь три луны осталось до большой ярмарки, на которую собирались кочевые вельды из всех сопредельных стран. Вот только денег у маленького балаганчика на предстоящее гульбище не было. Не на что купить красивые наряды близняшкам, не на что праздновать. Как подобрать девчонкам хороших мужей, когда приданое у них – как у птичек полевых: ни гнёздышка, ни зёрнышка, только росинка на придорожном кусточке? Вот и колесило семейство старого Пэйта в поисках хоть какого-то заработка.
Кибитки Пэйт поставил на базарной площади. Одну сразу обустроили: сняли полог, сдвинули в сторону и накрыли старым покрывалом лари с добром. Получился вроде как помост. Поставили лёгкую ширму. Гельт взялся доставать из сундука кукол. Были они когда-то яркие, нарядные, но теперь уже порядком выцвели. Хлоя устроилась на краю возка и начала насвистывать на дудочке. Алесса, надев ношеное, ещё материно, видавшее виды пёстрое платье отбивала в бубен ритм.
Ну а дальше как водилось: девчонки выкрикивали приглашения, зазывали поглядеть представление. Гельт с Пэйтом, не сговариваясь, готовились разыграть легенду про падение Миаджана.
Легенда была старая, знал её в Дальянии каждый, но всё одно не уставали смотреть. То ли потому, что ещё жила в людях недобрая память о стране мрачного колдовства и кровавых обрядов, то ли потому, что каждый балаган обязательно показывал, как жрецы Шэдоку совокупляются с рабынями. Уж такую-то подробность кто опустит? У Пэйта даже нарочно были сшиты и должным образом раскрашены куклы голых девок – в одних лишь бусах и браслетах.
У Гельта рассказывать выходило лучше, чем у деда. Может, потому, что все зубы у парня были на месте: может, потому, что обладал он редким даром. Мимо пойдёшь – остановишься, заслушавшись. Иные лицедеи слова бормотали или выкрикивали с противными завываниями. А Гельт – не гляди, что сопляк, – умел говорить так, что слышался в его голосе и вой ветра, и грохот волн, и девичий плач, и кровавый бой.
Выставили нарядный задник, на котором близняшки ещё года два тому искусно вышили лес и чёрные храмы с обагрёнными кровью алтарями и статуями мёртвых богов.
Гельт заговорил, как мёд полил:
«Сто на десять веков стоял Миаджан. И строились там преогромные храмы. И возводились гробницы. И говорили, будто уходили мертвецы из гробниц прямо в нижние царства смерти, туда, где тянулись каменные подземелья, в которые не было ходу живым, а только жрецам Шэдоку».
Пэйт исправно тряс куклами жрецов – в накидках цвета обожжённой глины, с лысыми головами и с глазами в виде чёрных точек.
«И входили в порты корабли с рабами. И везли людей из всех земель, ибо не было врагов у Миаджана, а были только слуги. И забирали жрецы Шэдоку самых красивых дев…»
Тут пришёл черед Пэйту потрясти крестовинами кукол голых рабынь, что вызвало одобрительный свист и гул со стороны зрителей.
«И делали их баядерами в храмах, и танцевали они там неистовые танцы, призывая из земли древнюю страшную силу, вместить которую могли лишь невинные девушки…»
Гул и свист усилились, ибо рассказ подбирался к одному из самых любимых моментов.
«Брали жрецы баядер на алтарях Шэдоку, и в положенный срок рождались у тех дети невиданной силы. И девочки становились танцовщицами, а мальчиков, едва входили они в возраст мужчин, убивали…»
Для этой части представления, тоже любимой у публики, у Пэйта была припасена особая деревянная кукла в бурой рубахе. Под рубахой прятался рыбий пузырь, в который близняшки наливали воду, смешанную с красной глиной, когда подходила пора, один из «жрецов» ударял по пузырю и тот начинал сочиться жижей, похожей на кровь.
«Их подвешивали на крючья и пускали кровь. Знали жрецы Шэда, чем дольше уходит из тела жизнь, тем больше магии смогут они пожрать из своих жертв. Так, долго стоял Миаджан. И не было колдунов могущественнее, не было магии чернее. Но однажды не выдержала земля злодеяний. Говорили ещё, будто одна из баядер не отдала в родах свою силу, не излила её в плод, но выплеснула прочь. И зашаталась крепь. Рухнул старый храм, погребая под обломками служителей Шэда и их рабов…»
Пэйт передал свои крестовины Гельту, а сам щедро высыпал на кукол мелкие камешки из ведра. Зрители завыли от восторга.
«А потом задрожала земля, подалась и затрещала. Оседали в пыль великие храмы, рассыпались алтари Шэдоку, падали, как щепки, деревья, а солнце на много дней закрыла серая хмарь. И уж после того пришла с моря огромная волна. Обрушилась она на уцелевшие города Миаджана, и ушли те под воду вместе с руинами храмов и гробниц, вместе с рабскими рынками и пыточными, с домами и людьми. И текло море, покрывая собою всё».
Старый балаганщик изобразил кончину Миаджана: сперва свирепо затопал, сотрясая помост, потом быстро заменил задник на новый – с вышитыми на нём руинами, а затем накрыл всё это отрезом голубой ткани. Зеваки затаили дыхание.
