Джордж Мартин - Воины

— Если мы уйдем отсюда, мы можем до скончания жизни скитаться, безнадежно заблудившись в глуши, — говорит Сапер. — Здесь у нас, по крайней мере, есть дом, женщины, есть что поесть и где поспать.

Я выдвигаю другое возражение:

— Вы все так говорите, будто мы можем просто поставить этот вопрос на голосование. «Поднимите руки, кто за то, чтобы оставить форт».

— Если мы устроим голосование, — говорит Бронник, — у нас имеется большинство, чтобы уйти отсюда. Ты, я, Сержант, Квартирмейстер, Оружейник, Охотник — это уже шесть из одиннадцати, даже если Капитан проголосует иначе.

— Нет. Я не уверен, что я с вами. Да и Охотник тоже. Никто из нас на самом деле еще не принял решения.

Мы все посмотрели на Охотника, но Охотник спал, уронив голову на стол, погрузившись в пьяное оцепенение.

— Так что в лучшем случае сейчас голоса разделятся поровну: четыре за то, чтобы уйти, четыре за то, чтобы остаться, и два еще не решили. Но в любом случае у нас тут не демократия, и как бы мы ни проголосовали — это значения не имеет. Оставим ли мы форт — это решать Капитану, и только Капитану. А мы понятия не имеем, что он думает по этому поводу.

— Мы можем его спросить, — предлагает Бронник.

— Спроси у моего локтя, — загоготав, предлагает Интендант. — Кто захочет лезть с вопросами к Капитану? Тот, кто это сделает, схлопочет кнутовищем по морде.

Все согласно кивают. Все уже испытали на себе непредсказуемую свирепость Капитана.

Интендант произносит:

— Если большинство из нас за то, чтобы вернуться домой, мы можем все вместе пойти к нему и сообщить ему наше мнение. Не станет же он пытаться отстегать нас всех. Насколько мы знаем, он может даже сказать, что согласен с нами.

— Но у вас нету большинства, — возражает Сапер.

Интендант переводит взгляд на меня.

— Присоединяйся к нам, Топограф. Ведь ты, несомненно, видишь, что наша точка зрения имеет больше достоинств, чем их. Тогда за уход будут пять против четырех.

— А Охотник? — спрашивает Сапер. — Что, если он, протрезвев, проголосует иначе? Тогда голоса опять распределятся поровну.

— Мы можем попросить Капитана рассечь этот узел и принять решение, — говорит Бронник. Все дружно смеются. Капитан очень нервно относится к малейшему намеку на нарушение субординации. Даже самые тупые из нас понимают, что он не обрадуется, услышав, что мы пытаемся решить серьезный вопрос, касающийся дальнейшего хода жизни, путем голосования.

Той ночью я долго лежу, не в силах заснуть, и мысленно прокручиваю заново нашу дискуссию. У обоих сторон имеются веские доводы. Идея оставить форт и вернуться домой весьма привлекательна. Все мы стареем. У каждого из нас остается в лучшем случае десять-пятнадцать лет. Хочу ли я провести эти годы, занимаясь исключительно охотой на водяных свиней, работой до седьмого пота на наших скудных нивах и перечитыванием одной и той же горстки книг? Я верю утверждению Охотника о том, что человек, которого мы убили несколько недель назад, был последним врагом па нашей территории. С другой стороны, это вопрос долга. Что мы скажем, добравшись до столицы? Просто заявим, что по собственному произволу покинули аванпост, которому посвятили жизнь, исключительно потому, что решили, что нам более нет нужды оставаться там? Солдаты не имеют право на собственное мнение. Солдаты — это те, кого отправляют защищать аванпост на границе и не дают им никаких прав, кроме права защищать этот самый аванпост до тех самых пор, пока им не отдадут другой приказ. Но этому аргументу я могу противопоставить другой. Долг — штука обоюдоострая. Может, мы и бросаем наш форт, что для солдата предосудительно, но ведь империя сама давным-давно бросила нас. Мы уже невесть сколько времени не получали никаких вестей из дома. Империя не присылала нам не только подкреплений или свежих припасов — нам не присылали даже запросов. Они забыли о нашем существовании. А вдруг война закончилась много лет назад, а никто в столице не удосужился сообщить нам об этом? И в конце концов, есть еще довод Сапера о том, что для нас возвращение домой невозможно в принципе, поскольку у нас нет ни карт, ни автомобилей, ни четких представлений о маршруте, которым мы сюда прибыли, и мы знаем, что находимся на почти невообразимом расстоянии от всех цивилизованных районов империи. Это путешествие будет стоить нам чудовищных усилий, и мы вполне может погибнуть по пути. Для меня посреди ночи это, возможно, самый сильный довод. Я понимаю вдруг, что, пока я лежал и обдумывал это все, Вендрит рядом со мной тоже не спала, и замечаю, что она плачет.

— Что случилось? — спрашиваю я. — Почему ты плачешь?

Она медлит с ответом. Я чувствую, как ее мысли мечутся в смятении. Но в конце концов она произносит сквозь всхлипы:

— Ты собираешься бросить меня. Я слышала разговоры. Я знаю. Ты уйдешь, и я останусь одна.

— Нет, — отвечаю я, не успев даже задуматься. — Нет, это неправда. Я не уйду. А если и уйду, то возьму тебя с собой. Обещаю тебе, Вендрит.

Я обнимаю ее и держу в объятиях, пока она не перестает всхлипывать.

Я проснулся и понял, что принял решение и что решение это — возвращаться домой. Наряду с Бронником, Сержантом, Оружейником и Конюшим я полагаю теперь, что нам следует собрать всю провизию, какую только сможем, запрячь в повозки самых сильных из наших животных и, прихватив с собою наших женщин, отправиться в неизвестность. Если боги будут благоволить нашей затее, мы со временем доберемся до империи, попросим отпустить нас в отставку и попытаемся устроить себе какую-то новую жизнь в стране, которая, несомненно, сильно отличается от той, которую мы покинули двадцать с лишним лет назад. Тем вечером, когда мы снова собираемся за стаканчиком бренди, я объявляю о своем изменившемся решении фракции Бронника. Но Охотник признается, что его этой ночью тоже постигло прозрение, только с обратным знаком: он стар и слаб, и путешествия домой страшится больше, чем перспективы впустую доживать жизнь здесь, в форте. Так что мы вновь оказываемся в патовом положении — пять на пять, — и подходить к Капитану снова становится бессмысленно, даже если предположить, что Капитану будет хоть какое-то дело до наших желаний. А потом происходит событие, которое изменяет все. Происходит оно в день нашей еженедельной охоты на водяных свиней, когда четыре-пять человек надевают высокие сапоги и лезут с копьями в реку, чтобы восполнить наш запас свежего мяса. Водяные свиньи, обитающие в реке, — это животные размером с корову, большущие лоснящиеся фиолетовые твари со здоровенными желтыми клыками, очень опасные, если их разозлить, но при этом очень глупые. Они склонны собираться выше по течению от нас, в излучине реки, где она образует широкое озеро, густо заросшее водяными растениями, — свиньи любят там пастись. Наша охотничья стратегия заключается в том, что мы отрезаем одно животное от стада, тыкая в него копьями, и гоним вниз по течению, подальше от остальных, чтобы убить его в укромном месте, без перспективы оказаться втянутыми в беспорядочный бой с семью-восемью разъяренными свиньями, налетающими на нас со всех сторон одновременно. Мяса одной свиньи хватает последним одиннадцати членам гарнизона на целую неделю, а иногда и больше. Сегодня охотничий отряд состоял из Интенданта, Сигнальщика, Оружейника, Бронника и меня. Все мы — искусные и сработавшиеся охотники. Как только воздух прогревается после ночного холода, мы отправляемся к реке и движемся вдоль берега к заводи с водяными свиньями, выбираем среди них добычу и располагаемся на берегу с таким расчетом, чтобы образовать полукруг, когда войдем в воду. Мы должны проскользнуть между одиноким кабаном и его сородичами и погнать его прочь от стада, а когда сочтем, что нападать уже безопасно, двинуться на добычу. Сперва все идет гладко. Река в этом месте глубиной по середину бедра. Мы выстраиваемся дугой, окружаем кабана и принимаемся слегка подталкивать его остриями копий. Кабан с яростью смотрит на нас — глазки у него маленькие, с красной каймой, — и мы слышим его раздраженное ворчание, но наполовину скрытое водой животное отступает от уколов, не делая попыток отбиваться, и мы гоним его на двадцать, тридцать, сорок футов вниз по течению, к месту убийства. Как обычно, несколько Рыболовов собрались на берегу посмотреть на охоту, хотя они и взирают на нее с парадоксальным безразличием. А потом происходит катастрофа.