Ричард Адамс - Шардик

— Меня удивляет количество детей в вашем городе, — сказал Сиристроу. — Похоже, их здесь очень много — они работают на пристани, я видел, и на строительстве товарных складов. Такое впечатление, что добрых две трети населения здесь дети.

— Да, так и есть — примерно две трети.

— Значит, они не все потомство местных жителей?

— А, так про детей вам еще не рассказали? Ну да, конечно, вы же совсем недавно в городе. Они прибыли сюда из разных уголков страны — из Беклы, Икета, Теттита, Дарая, Ортельги, даже из Терекенальта. Это все дети, по той или иной причине потерявшие родителей или семьи. Боюсь, многих из них просто бросили. Никто не принуждает их селиться здесь, но для многих это лучше, чем нищета и лишения. Жизнь у нас нелегкая, но, по крайней мере, они чувствуют себя нужными и полезными, а это само по себе очень им помогает.

— А кто их присылает сюда?

— Я поддерживаю связь с самыми разными людьми, которые так или иначе работали на меня, когда я… э-э… жил в Бекле. И бан Саркида оказывает нам большую помощь.

Сиристроу невольно почувствовал легкое отвращение: очевидно, молодой губернатор, страстно увлеченный торговлей, развивает провинцию и строит здесь порт, пользуясь трудом обездоленных сирот.

— И какой срок они обязаны у вас отработать?

— Они никому ничего не обязаны. Они вольны уйти, если захотят, но большинству идти некуда.

— Значит, они не рабы в полном смысле слова?

— Они рабы, когда прибывают сюда: рабы сиротства, рабы чужого равнодушия и даже жестокости. Мы стараемся освободить их, но зачастую это очень непросто.

Сиристроу начал улавливать связь между этим и тем, что среди всего прочего говорила ему хозяйка дома немногим ранее.

— Это имеет какое-то отношение к владыке Шардику?

— А что вам известно о владыке Шардике? — удивленно спросил губернатор.

— Ваша жена упоминала о нем и о празднике в его честь. Кроме того, перевозчики на плоту пели песню: «Шардик умер за детей». Мне бы хотелось узнать побольше о культе Шардика. Я интересуюсь подобными вещами, и, вообще-то, я… э-э… учитель, можно сказать.

Губернатор, задумчиво взбалтывавший вино в своей чаше, поднял глаза и улыбнулся:

— Вот уж кем мне никогда не стать. У меня язык плоховато подвешен, но, по счастью, для служения владыке Шардику мне особого красноречия не требуется. Мое учение состоит просто-напросто в том, что на свете не должно быть брошенных или несчастных детей. В конечном счете только от этого зависит судьба мира, ведь дети — наше будущее. Если в мире не останется несчастных детей, за будущее можно не тревожиться.

Он говорил со скромной уверенностью горного проводника, рассказывающего путешественникам об ущельях и пиках, которые хорошо знает, сколь бы дикой и пустынной ни была местность. Сиристроу понял не все сказанное, но затруднился сформулировать уточняющие вопросы на чужом языке, а потому вернулся к словам, прозвучавшим минутой ранее.

— Вы сказали «рабы сиротства и чужого равнодушия» — что это значит?

Губернатор встал, медленно подошел к окну и устремил задумчивый взгляд на реку и пристань. Наконец он заговорил, неуверенно, с запинками, и Сиристроу с удивлением понял, что прежде этому человеку редко выпадал случай (если вообще выпадал когда-нибудь) выразить свои мысли на сей счет.

— Дети… они рождаются от взаимной любви и наслаждения… во всяком случае, так должно быть. И богу угодно, чтобы они росли… ну, образно выражаясь, водонепроницаемыми, как крепкие челны… способными работать и резвиться, получать и отдавать, смеяться и плакать. Рабство — подлинное рабство — начинается тогда, когда у них отнимают возможность быть цельными. Никому не нужные, обездоленные и брошенные — да, они самые настоящие рабы, даже если сами не понимают этого.

Сиристроу не испытывал желания углубляться в тему. Одно дело — проявить вежливый интерес к чужеземным верованиям и обычаям, и совсем другое — выслушивать пылкие излияния непросвещенного человека.

— Но возможно, среди брошенных детей есть и вполне довольные жизнью?

— Кто из них сказал вам это? — спросил губернатор, столь забавно изображая неподдельный интерес, что Сиристроу невольно рассмеялся.

Тем не менее он напряженно соображал, как бы поделикатнее положить конец неприятному разговору. Он сам его затеял, задав вопрос, и просто резко переменить тему было бы неучтиво. Лучше всего, пожалуй, сначала затронуть какую-нибудь другую сторону вопроса, а потом незаметно направить беседу в более приятное русло. Искусство дипломатии преимущественно состоит в том, чтобы не задевать чувства собеседников.

— Так вы говорите, Шардик был медведем?

— Да, владыка Шардик был медведем.

— И он был… э-э… ну, который послан свыше? Боюсь, я не помню слова.

— Божественный?

— О, точно. Благодарю вас.

— Он был силой божьей, но при этом самым настоящим медведем.

— И давно ли он являлся?

— Недавно — я присутствовал при его смерти.

— Вы?

Губернатор ничего не ответил, и Сиристроу, теперь всерьез заинтересованный, решился задать следующий вопрос:

— Обычный медведь — и все же вы говорите о его учении. Как же он учил вас?

— Своей святой смертью он явил нам истину, прежде от нас сокрытую.

Сиристроу, слегка раздраженный, воздержался от того, чтобы скептически пожать плечами, но все же не удержался от следующего вопроса, хотя и постарался принять вид искренний, неуверенный и даже робкий:

— А не может ли какой-нибудь глупец высказать предположение — дурацкое, конечно, но оно все же может возникнуть, — что все произошедшее было чистой случайностью… что на самом деле медведь никакой не посланник божий?..

Он умолк, испугавшись своих слов. Нет, не следовало этого говорить. Надо все-таки следить за своим языком.

Губернатор молчал так долго, что Сиристроу испугался, уж не оскорбил ли он его своими словами. Такую оплошность будет нелегко исправить. Он уже открыл было рот, но так ничего и не успел сказать, поскольку губернатор взглянул на него с едва заметной улыбкой человека, твердо убежденного в своей правоте, но забавляющегося собственным своим неумением перевести мысли в слова, и после паузы промолвил:

— Эти ваши животные, которых мы будем покупать у вас… То есть ты на них садишься и они тебя везут очень быстро?

— Лошади. И что?

— Должно быть, они умные — умнее наших волов?

— Трудно сказать. Пожалуй, поумнее будут. Вы это к чему?

— Если бы для них и для нас играли музыку, полагаю, их чуткий слух уловил бы звуки, недоступные для нашего с вами уха. Однако, несмотря на это, они мало что понимают. Мы с вами можем заплакать, а они — нет. Те, кому истина явилась, не питают никаких сомнений. Однако всегда найдутся другие, точно знающие, что ничего необычного не произошло.