Елена Хаецкая - Сага о Хелоте из Лангедока

– Так бы и выдрал паршивца, – сказал Хелот, обтираясь.

– Я сирота, – поведал хромоножка, – калека, – он скривился жалобно, – и жертва произвола...

– Зря тебя не повесили тогда в Ноттингаме, – сказал Хелот. – То-то бы я повеселился! И покоя было бы больше. А теперь слушай. Я прощаю тебе все твои безобразия, прошлые и грядущие, если ты принесешь мне коньяка или что-нибудь в этом роде.

Синие глаза заморгали.

– И побольше, – угрожающим тоном добавил Хелот. Рыжий даже вспотел. – Где я тебе в лесу найду коньяк?

– Ищите и обрящете, – процитировал Хелот в подражание святому Сульпицию, после чего величественно удалился в логово. Мальчик шмыгнул за дверь и с топотом умчался.

В логове ничего не изменилось. Алькасар метался по кровати и заунывно бредил. Хелота разбирала тоска. Почему-то представилось, как он, раненый или больной, умирает в чужом краю и ни одна живая душа не понимает, о чем это он шепчет в свой последний час на не известном никому языке.

Затем Хелота посетила хорошая мысль: дабы сарацин не свалился с кровати, его нужно привязать. Он снял со стены моток веревки (два месяца назад украденной с казенной виселицы) и совершил этот бесчеловечный поступок. После чего уселся рядом и стал переживать. Не очень-то было ему приятно возиться с умирающим, который не был даже пленным вражеским воином. «Впрочем, – подумал Хелот – человек от природы не злой и справедливый, – вряд ли я сам был симпатичнее, когда валялся у святого Сульпиция. Небось и потом разило, и слюни текли...» Словом, Хелот боролся с собой.

Шустрый сынишка вдовы вернулся на удивление быстро. С ним явились Локсли и отец Тук, причем оба последних горланили нетрезвыми голосами. По осеннему лесу, раскалывая хрустальную тишину, разносилось:

– Это, значит, пока мы в поте своего лица кормим доблестного Гарсерана и слушаем весь тот бред, который он несет с перепугу.

– Он, видите ли, засел в своей берлоге! Интеллигент!

– Ему, значит, выпить захотелось! – На коньячок его, значит, потянуло! На графский!

– А сам даже бобов поганых для боевых товарищей жалеет! – петушиным голосом вставил сын вдовы.

– Молчи, отрок! – громыхнул отец Тук. («Быстро же набрался», подумал Хелот с досадой.) – Хелот, сын мой, неужели ты будешь спиваться под землей? Один? Подумай о спасении души и обратись в истинную веру!

Хелот выбрался наружу. Эти двое стояли по обе стороны от пузатого бочонка с гербами и свой дуэт исполняли слаженно, как два полухория в античной трагедии.

– Горе, горе грешным нам! – выразительно декламировал отец Тук, закатывая глаза и сотрясаясь брюхом. – Среди нас завелся эгоист, жалкий пьяница, горе-аристократ, скрывавший свои пороки до той поры, пока не прокатился слушок о графском коньячке...

– Да заткнись ты, – сердито проговорил Хелот. – Коньяк мне нужен сугубо для важного дела.

Все трое дружно взревели.

Хелот решил не обращать на них внимания и потащил коньяк в Нору. Скорбно качая головой, Тук взгромоздился на массивный пень возле малинника и раскрытым ртом стал ловить на ветках последние ягоды, раскисшие от дождей. К великому неудовольствию Хелота, Локсли пошел в Нору за ним следом.

– Что у тебя случилось, Хелот? – спросил лесной разбойник. – Ничего.

Однако Локсли неотвратимо трезвел прямо на глазах, и отделаться от него не было никакой возможности. Но признаваться, для чего потребовался коньяк, Хелоту очень не хотелось. Кто знает, может быть, своим поступком он оскорбил патриотические чувства англичанина.

– Гарсерана, говоришь, встретили? – спросил Хелот. – И где он теперь?

– Хорошо покушал его светлость и теперь оплачивает обед.

– Скажи, Робин, с ним были какие-нибудь рабы или пленники?

– Ни одного, – ответил Робин. – А почему ты спросил об этом? – Из любопытства.

– Ткани вез, благовония, драгоценные камни. Золотые монеты. Словом, как обычно.

– Слушай, Робин, а зачем лесным стрелкам благовония?

Робин засмеялся:

– Что-то ты темнишь сегодня, Хелот! Я всегда знал, что ты себе на уме. Говори лучше прямо, что там у тебя стряслось.

Хелот вздохнул:

– Пойдем, покажу.

Он осторожно поднял бычью шкуру, закрывающую вход в логово, намотал на палку и в свернутом виде положил на два крюка, специально прибитых над притолокой. Вдвоем они подошли к сарацину. Хелот встал рядом с больным, волком посмотрел на Робина и сказал скороговоркой:

– Конечно, я поступаю отвратительно, поскольку это вонючий сарацин и беглый раб, но он у меня в доме, и сначала ты убьешь меня, а потом уже. – Тут он окончательно почувствовал себя дураком и замолчал. Локсли осторожно потрогал лоб сарацина, посмотрел десны, потом послушал сердце.

– Он не ранен? – спросил Робин. – Вроде, у него не оспа.

– Нет, это какая-то горячка. Он говорил мне, что умирает, и, по-моему, не так уж далек от истины.

Совместными усилиями лесные стрелки натерли умирающего коньяком, и бедняга заблагоухал. Остатки коньяка оставили для внутреннего употребления. Прошло около получаса. Хелот и Робин сидели рядышком, потягивая коньяк, и вдыхали коньячные пары, которыми исходил больной. Отец Тук наверху по-прежнему сосредоточенно ел малину, а юный Робин сбежал поглазеть на сокровища ощипанного Гарсерана.

Хелот спросил заплетающимся языком:

– Скажи, Робин, почему сэр Гарсеран ездит по этой дороге?

– Во-первых, – ответствовал Локсли, – другой дороги нет. А во-вторых, на другой дороге другие разбойники, куда более кровожадные, чем мы. И свирепые... свирепые-то жуть!

– Но ведь и мы тоже не сахар, – заметил Хелот.

– Нет, – горестно согласился Локсли. – Не сахар. Отнюдь.

– И все-таки мы лучше... Ты, например, Робин...Ты – лучше...

Они обнялись.

Хелот ощутил острую потребность обогатить память Локсли всем тем, чему сам успел научиться. Пусть он будет такой же образованный! Ведь он невежественный крестьянин, но какое благородное сердце! Наверняка Хелот послан судьбой для того, чтобы открыть для него свет познания!

Хелот поковырялся в своих арсеналах и извлек оттуда одну весьма подходящую историю.

– Вот ругают, ругают норманнов, что они оккупанты, – начал он, – а ведь если бы не их нашествие, не было бы и коньячка. Когда... – Тут Хелот обнял Робина за плечи. – Когда Вильгельм Завоеватель плыл сюда, предательски обратив щиты внутрь корабля в знак своих якобы мирных намерений, он вез с собой конечно же вино. Но вина он мог взять на корабли мало. А хотелось бы – много. И вот он сгущал, сгущал вино, увеличивая крепость, чтобы потом разбавить и пить, понимаешь? Но уже в Англии попробовал, что получилось, и подумал: зачем портить хороший продукт? Так-то вот норманны изобрели коньяк.