Анатолий Дроздов - Золотые апостолы

Мы выступили из замка утром. Развевающиеся знамена, гром оркестра… Генерал со своей свитой, отправляющийся в лагерь своего корпуса. Домочадцы и челядь долго махали нам платками со стен. Многие плакали — война, кто знает, кому суждено вернуться назад. Императору Франции неизменно сопутствует удача в сражениях, но сколько его солдат и генералов уже гниют на полях под Аустерлицом, Прейсиш-Эйлау, Фридландом? Не всем суждено вернуться назад…

На первом же привале я приказал полковнику вести отряд в лагерь, сказав, что сам буду завтра. Старик Грознецкий понимающе подмигнул — в пяти милях имение Завишей, юная панна Барбара известна всему краю, как коханка свежеиспеченного наполеоновского генерала, и тоже, наверное, желает проститься с ним по-настоящему. В другое время это подмигивание обошлось бы полковнику дорого, но сейчас я лишь робко улыбнулся в ответ. Война все меняет. Пусть думает, что я спешу к Басе. Все остальные тоже будут думать так.

Взяв с собой всего четырех улан, я поскакал по дороге к Завишам. Но уже через милю мы свернули в лес. Со своей охотой я изъездил все окрестные леса, и знаю здесь каждый куст. Обратно к замку мы прискакали еще засветло, и остановились в лесу, ожидая темноты.

Доминик сделал все, как договаривались. Когда мой отряд тихонько подошел к потайному выходу из подземного хода, там уже ждала повозка. Грузить ее пришлось моим переодетым в уланские мундиры гайдукам. Челядь только снесла груз в подземелье. Я специально отобрал самых дюжих из отряда, но даже они кряхтели, выволакивая тяжелые рогожные кули из узкого подземного хода и переваливая их в повозку, на солому.

— Осторожно! — шипел на них Доминик и даже пару раз замахнулся. Я перехватил его руку. Нельзя злить людей, которым, возможно, очень скоро предстоит защищать тебя. Никто не знает, что ждет нас в пути. У этой войны нет фронта. Наполеон стоит в Вильно, его маршалы — в Минске и Борисове, но в Дриссе — лагерь русских. По огромному ничейному пространству бродят отряды французских и русских фуражиров и мародеров. Ночами они, правда, передвигаться не рискуют. Но всегда найдется кто-нибудь сумасшедший…

Возле повозки тихо стоят трое мужиков. Одежда мастеровых, мешки с инструментами. Угрюмые взгляды из-под надвинутые на самые глаза шапок. С началом войны у всех мужиков такие взгляды. Доминик, умница, видя это, не приказал им помогать, а сами они не вызвались. Пусть. Они нужны для другого…

Хорошо смазанные колеса повозки не скрипят, только мягкий стук копыт, да фырканье лошадей нарушает ночную тишину. Полная луна освещает дорогу. Путь далек, а июльская ночь коротка. Нам еще многое надо успеть…

Errare humanum est. Человеку свойственно ошибаться (лат.). Когда Екатерина, эта жалкая немецкая княжна, мужеубийца и распутница, не имеющая никаких прав на российский престол, и, тем не менее, так обожаемая раболепными русскими вельможами, отбросив последние церемонии, свергла своего любовника Понятовского и ввела дивизии в обескровленную Польшу, мой отец рассчитывал подружиться с новой властью. Он присягнул на верность коронованной шлюхе и даже построил в Горке православный монастырь — Екатерина того пожелала. Но время показало, что подружиться с волками нельзя. Они заполонили своими невежественными попами наши земли, всячески притесняя истинную веру. Они не признали дворянство большинства шляхты, сделав моих верных слуг хлопами. Их знать раболепно пресмыкается не только перед царем, но и перед его временщиками, в то время как мои предки диктовали свою волю королям. Мы всегда были абсолютными властителями в своем крае, а сейчас я не имею права повесить хлопа, оскорбившего меня дерзким словом. Сразу наедет суд, и мне придется набивать карманы жадных судейских полновесным золотом. Я, Кароль-Станислав-Казимир-Теофаст, одиннадцатый граф Чишкевич, вынужден спрашивать позволения у полуграмотного временщика, чей отец был простым солдатом, как мне править на земле, принадлежавшей моим предкам еще триста лет назад!

Император Наполеон обещает возродить Польшу. Он вторгся в Российскую Империю, которая падет на колени, как пали Австрия и Пруссия. Мы вернем себе волю. Manu militari. С применением военной силы (лат.). Но военная удача переменчива. Наполеону тоже приходилось отступать. Для русских властей я — изменник, перешедший на сторону врага, чье имущество подлежит безусловной конфискации. Да и в великой армии полно сброда со всей Европы, жадного до чужого добра. Разумеется, после жалобы императору, сброд будет наказан. Но кто вернет фамильное достояние, спущенное в тавернах и трактирах? Transeat a me calix iste. Да минет меня чаша сия (лат.). А фамильное достояние у нас есть. В Речи Посполитой Чишкевичей знали, как расточителей. У нас своя опера и дворцы, мы устраиваем охоты на триста человек и летом иногда ездим на санях по соли. Но когда в твоем владении край, величиной с большое германское княжество, покорные мужики и отсутствие разорительных войн, ты просто не можешь обеднеть. Beati possidentes. Счастливы владеющие (лат.).

…Аббат ждал нас. Едва повозка тихо подъехала к южной стене монастыря, он выскользнул из потайной калитки и поднял руку, благословляя. Я отмахнулся — некогда. Он понял и подошел.

— Братия спит, — сказал шепотом. — У нас есть ревностные, которые любят молиться ночами, но я подлил сонного зелья в трапезу. Никто не проснется до утра.

Я благодарно кивнул и сделал знак Доминику. Он бросил поводья и подошел. Аббат сделал приглашающий жест.

Мы вошли в потайную калитку и по кирпичной лестнице спустились подвал. Только здесь, ударив кресалом, аббат зажег факел. Узким коридором мы прошли саженей тридцать и поднялись по каменной винтовой лестнице.

— Здесь, — сказал аббат, обводя факелом небольшую комнату со сводчатым потолком. — Никто из монахов не знает об этом месте — ключи только у меня. А когда вы замуруете входы, никто и не найдет…

Я оставил его на лестнице, сам с факелом, словно паж, остался в коридоре. Доминик вышел наверх распорядиться. Скоро мимо меня гайдуки, кряхтя, протащили первый куль, затем второй, третий…

Они сопели и кряхтели, но через полчаса все двенадцать кулей из повозки переместились в потайную комнату. От лестницы ее отделяла запираемая на замок кованая решетка. Я повернул ключ в замке и сделал знак Доминику. Он негромко отдал команду, и по лестнице стали подниматься те, угрюмые.

Работали они споро. Один носил кирпичи, второй мешал раствор в небольшом деревянном корыте, третий ловко укладывал кирпичи в дверном проеме. Стенка росла на глазах. Мы с Домиником подсвечивали факелами. Когда последний кирпич нашел свое место, каменщик уступил свое место товарищу, и тот, быстро замешав в корытце раствор, стал ловко покрывать свежую кладку штукатуркой. Выровняв стенку на том месте, где еще час назад был дверной проем, он подал знак товарищем, и те потащили инструмент вниз.