Михаил Успенский - Время Оно

И был у царя дворец – два конных перехода в длину и один в ширину. Снаружи сложен он был из дикого горного камня двух цветов, черного и красного, и плиты чередовались, так что можно было на этих стенах, ежели бы их плашмя положить, играть в тавлеи великанам; до скончания веков велась бы та игра.

Изнутри же обшит был холодный камень кипаричным деревом да еще деревом певговым, да еще деревом ситтим и деревом фарсис – сам таких деревьев сроду не видел, но за что купил, за то и продаю. Дух от деревьев исходил такой, что никакая болезнь того запаха не выдерживала и восвояси возвращалась – не знаю уж, в каких краях эти хворобы обитают. Пришивали доски к камню особыми гвоздями, золотыми и серебряными. Ты, конечно, скажешь, что золото мягкое и на гвозди не годится, но мастерам же нельзя было царю возражать. Подозреваю, что гвозди были железные, только шляпки позолочены да посеребрены, а куда золото ушло – мастерам виднее.

Сверху душистые доски обтянуты были тонкими заморскими тканями, каковы есть пурпур, виссон, багряница да крепдешин с панбархатом. Это я оборванцем хожу, поскольку судьба такая, а они, видишь, такое добро на стены переводили. Из панбархата, сказывают, портянки добрые выходят, а у меня и сапог нету...

Мало того – на стенах понавешаны были огромнейшие ковры, и каждый ковер ткали по триста ткачих, и потратили они на это дело по тридцать лет. На коврах вытканы были и начало мира, и конец его, и то, что посередке осталось, – все люди, что жили на свете и когда-то жить будут, все походы, все земли и все звери, их населяющие.

И живых зверей у Каламута Девятого было немало: страшно сказать, ходили там львы рычащие и пардусы быстроногие, птицы строфокамилы, летать не могущие, и северные морские звери клыкастые, и слоны. Слонов я сам видел у Раджи Капура, который сам про себя поет, что, мол, бродяга, хоть и богат несметно, и сам на них катался верхом. Только под седло они не годятся, потому что даже степняк так широко ноги расшеперить не сможет. Не зря сказано: как ни ширься, а один на всей лавке не усядешься. Для того на спинах у слонов особые домики строят. И понужают лопоухих не шпорами, а стрекалами.

До царя звери хищные добраться не могли, потому что отделял их обиталище от царских покоев глубокий ров, налитый непростой водой. И все царские гости вдоль этого рва гуляли, любовались и ужасались.

А летучих птиц было видимо-невидимо, жили они не в клетках, а под сводами на ветвях – там ведь и живые деревья росли, целый лес, чуть поменьше нашего. Тысячи слуг целыми днями очищали дворец от птичьего помета, но не поспевали – бывало, и на Каламута капало. Терпел. Да. А птичий помет мешками тащили на огороды, и урожай от него был такой, что даже нищим хватало.

Были птицы с пчелу величиной, были и с быка. Ну не с быка, а с барана точно. У царя даже птица-секретарь имелась – он ей одной государственные секреты поверял. Кроме одного. Счастливо жил Каламут Девятый, жен держал до тысячи. Ловко устроился: первой жене скажет, что пошел ко второй, второй – что к третьей подался, и так далее. А сам пойдет в свой птичий сад, зонтиком прикроется – объяснять, что такое зонтик, или сам смикитишь? – прикроется и сидит, птичье пение слушает. А особенно ему нравилась желто-зеленая пташка канарейка – уж больно жалобно пела.

Слушает, сам о жизни думает. Много он о жизни думал и наконец додумался. Что же это получается? Чем жизнь-то кончается? Известно чем. Обычные люди это сызмальства знают, а до него лишь к матерым годам дошло. Помирать – не в помирушки играть. Надо что-то делать.

Первым делом он жен разогнал – жизненные силы беречь надобно! Да и денег на этом сберег немало и выписал к себе со всего света лекарей. Они советуют, что надо кушать и сколько, какой кусок проглотить, а какой мимо рта пустить, велят бегать, прыгать, даже на голове стоять, только недолго.

Вторым делом он запретил при себе про Смерть поминать. Если у него, к примеру, любимый советник окочурится, то придворные докладывают: уехал, мол, в дальние страны и не велел ждать. И воеводам своим, тысяченачальникам, указал в донесениях не писать, сколько воинов на поле брани полегло. Те и рады, понятно, что воевать нынче можно как попало. И много они извели нашего брата понапрасну...

Даже кладбища все велел срыть и садами засадить либо ристалищами застроить, чтобы надгробные камни глаз не мозолили.

А еще он решил – ну, это ему, видно, Мироед подсказал – сделать во дворце новые ворота. Такие крепкие и могучие, неприступные и непробиваемые, чтобы Смерть, даже когда он тяжело заболеет, во дворец не могла взойти и его, Каламута, в Костяные Леса не увела. У них, правда, в стране Непростан, это как-то по-другому называлось, но смысл тот же.

Стали собирать и скупать со всего света и железо, и медь, и олово, и свинец. Денег не хватает, пошло в расход все золото и все самоцветы, фернампиксы и ониксы. Потом ковры ободрали, заморским купцам по дешевке спустили. После и до панбархата с виссоном дело дошло.

Распродал соседним государям всех любимых зверей и птиц в промен на руду и готовые слитки. Одну пташку канарейку оставил, потому что она жалобно поет, а он под ее песни плачет – себя жалеет.

Разогнал и врачей, одного шарлатана горбатого не разогнал, поскольку тот верный был и жалованья не просил.

Дворец опустел – погнал Каламут Девятый всех слуг добывать руду и черный горюч-камень. Чтобы такие ворота отлить, жару ведь много надо.

Так много, что все деревянные дома в стране велел разобрать на дрова и все леса повырубить – прости, батюшка бор, что в твоем присутствии такие ужасы рассказываю.

Ладно, постарались тамошние литейщики, отлили ворота двухстворчатые, изготовили петли для них в два человеческих роста. Три года створки навешивали, как уж поднимали – не ведаю. Должно быть, слонов запрягали или с горными варкалапами договорились. Народу при этом погубили без числа, только про это царю не доносили, запрещено ведь.

Вышли ворота не плоше тех, что я в Мироедовом царстве с помощью разрыв-травы отворил. Но в Непростане про эту траву не слыхали, да и не растет она там.

Натащил царь во дворец съестного припасу (эх, мне бы хоть кусочек), вытащил из хитрого устройства железный шкворень – закрылись ворота изнутри на тяжкий засов.

Сидит один в пустом дворце, канарейку слушает и мыслит: «Ломись, ломись, безносая, до меня все равно не доберешься».

А царство кругом пустое стоит – весь народ разбежался. Тишина. Только глупая канарейка свищет в клетке из простых прутьев.

Вот полночь наступила. И слышит царь Каламут тяжелые шаги – даже слон так не ходит, даже зверь бегемот. Бух, бух!

«Ладно, – думает, – сейчас ты кости-то свои об мои ворота расшибешь, и стану я жить вечно, бессмертно, а царство – дело наживное». Как и слава, к слову сказать.