Елизавета Дворецкая - Огненный волк

— Рогатиной? — тут же переспросил Светел. Всякое упоминание об этом оружии теперь настораживало его. — Что за рогатина?

— Известно что. — Старик в свою очередь удивился его неосведомленности. — У Вешничей священная рогатина от предков в роду хранится, они ею от всех бед обороняются. Как прослышали про мор, так собрались ночью девки, белые рубахи поверх кожухов натянули, ведунью свою позвали — злая у них баба, а сила в ней могучая! — да с заговором опахали все займище рогатиной, будто сохой. И Девка Моровая к ним ни ногой!

При первых же словах его рассказа, в котором благоговение перемешалось с откровенной завистью, Светела прошиб пот; в избе было не слишком жарко, но ему пришлось вытереть лоб. По мере рассказа он убеждался, что рогатина та самая — другой было бы не под силу оборонить два рода от Моровой Девки. Светел не верил своим ушам — это казалось чудесным сном. Он готовился к долгому и трудному пути, готовился лезть в леса и горы, уговаривать и одолевать ведунов и чародеев, как рассказывают в кощунах[62]. И вдруг, безо всяких хлопот, в первый же день он находит если не саму рогатину, то хотя бы верные вести о ней!

Вешничи! И трех дней пути не будет до них! Светел неплохо помнил этот многочисленный, трудолюбивый, дружный и вполне зажиточный род, помнил старейшину Берестеня и кое-кого из родовичей. С этими людьми он сумеет договориться. Никакой жертвы не хватит отблагодарить богов за такую удачу! Теперь Светел от всего сердца простил Ручейникам отсутствие дани — такая весть стоила дороже хлеба и шкурок.

— А нет ли у нее особого прозвания? — с замирающим сердцем, стараясь не выдать волнения, спросил он у старика.

— Оборотневой Смертью зовут, — ответил старик. Он был слишком занят своими заботами и не заметил, что у молодого боярина вдруг заблестели глаза и задрожали пальцы в перстнях. — И Черничников тронуло малость, три бабы у них померло. Да ничего — Черничники еще девок нарожают. Иные дивятся — отчего у них столько девок родится, а парней всего ничего? А ведь и глупый поймет — живут бедно, корешки жуют, желуди да кору сосновую в квашню трут — вот девки и родятся. А то бы вовсе вымерли…

Но про Черничников Светел уже не слушал. Ему хотелось прямо сейчас скакать к Вешничам, не глядя на тьму и противный холодный дождь. Был бы он один — непременно поскакал бы. Но что он скажет дружине? Из осторожности Светел никому не открывал главной цели поездки и даже сейчас, в разговоре со стариком, делал вид, что спрашивает про Обо-ротневу, Смерть из одного любопытства.

Этой ночью Светел почти не спал. Переполнявшие его радостное нетерпение и волнение были схожи с чувствами жениха в последнюю ночь перед свадьбой. На все лады Светел воображал себе священную рогатину, как неведомую невесту, ощущал в ладонях ее тяжелое древко, отполированное за века многими десятками рук, сочинял речи к ее владельцам. Это и есть она — Судьба! Ищи, говорил Двоеум, коли судьба — найдешь! И пусть они с оборотнем еще стояли, сцепив-шись рогами, — теперь Светел знал, к кому из них благосклонны боги. Нетерпеливое желание скорее оказаться у цели терзало его, как лихорадка.

И еще одно не давало Светелу сомкнуть глаз: мысли об оборотне. Дивий знает, что они ищут его смерть. Как бы он не пронюхал, что его враги почти у цели. Да и…

Под утро Светел уже уговаривал себя не обольщаться надеждой. Бывает всякое, судьба любит жестоко насмеяться. И чужой злой умысел, и нелепая случайность могут увести желанную цель прямо из рук.

Упырь становился день ото дня все опаснее и наглее. Старики Моховиков во главе со Взимоком пришли к Вешничам просить священную рогатину, а под вечер того же дня Вешничи увидели жуткое серое существо уже под своим тыном. Как волки, суровой зимой доведенные голодом до отчаянного бесстрашия, прыгают через тыны и режут скотину прямо в хлевах, жрут собак прямо во дворах, так и упырь теперь не боялся даже светлого Хорсова лика и бродил над Белезенью целыми днями, серой лохматой тенью шатался от одного займища до другого. Далекое для людей расстояние для него было пустяком. Днем он бродил по лесам и полям, подстерегая случайную жертву. Но все окрестные роды быстро прослышали о нем, и за тын люди выходили только по большой надобности, и то не в одиночку.

А ночью упырь садился то под одним, то под другим тыном и мерзко, протяжно выл. От этого воя стыла кровь, дети плакали от страха, прижимаясь к матерям. Люди не спали, жгли можжевеловые костры всю ночь напролет.

Иногда в дальних лесах раздавался волчий вой. В такие ночи упыря не было слышно — волков он боялся сам и отлеживался где-то в оврагах.

— Весною-то все оживает, солнышко Землю-Матушку греет, корни шевелятся, ростки вверх тянутся, оттого и чуры просыпаются да идут взглянуть, как их внуки поживают, — рассказывал дед Щуряк. — А вот осенью земля мерзнет и мокнет, нечисти в ней мерзко становится, вот она и вылазит в белый свет, ищет, чем поживиться. А Земля-Матушка спит — и удержала бы гадов, не выпустила, да сил нет, всю хлебу отдала. Оттого и зовется осень временем нечистым. Дед Щуряк с детства был слаб глазами, все время щурился, за что и получил прозвание, а под старость почти совсем ослеп. Сидя в темном углу, он на ощупь плел короба и лукошки и все время что-то бормотал или напевал себе под нос. Вешничи говорили, что дед Щуряк ведет беседы с чурами, с кикиморой, с домовым, и приходили к нему, если хотели что-то сказать или спросить у мелкой домашней нечисти. Дед Щуряк знал множество преданий, забавных баек и быличек. В осенние и зимние вечера дети, подростки, девушки целыми стайками собирались в избу Спожина, где дед Щуряк качал люльки своих правнуков.

— А солнышко трисветлое осенью тоже обессилело, всю силу Земле отдало, — рассказывал дед. — Потому нечисти и нежити осенью воля. А самые дурные дни — от солнцеворота[63] до новогодья. Старому году конец пришел, а новый едва народился, солнце — что ягненок новорожденный. Вот тут и берегись!

— Нам бы теперь уберечься! — озабоченно ворчали мужики. — И чем мы богов прогневили, что дали нам такую напасть?

— Не о большой ли беде упреждают? Хорошо, что все полевые работы были кончены, лен свезен, брусника в лесах собрана, а грибы сошли. Упырь никого не пускал из займища. День и ночь ворота были на засове. Только раз в несколько дней мужики выбирались за дровами, и то держались вместе — пятеро рубили, а пятеро сторожили с рогатинами и колами. Но на десяток мужчин упырь не покушался и даже ни разу не подошел близко.

Дети хныкали целый день — не велика радость сидеть взаперти. Молодежь тоже ходила в тоске — упырь грозил лишить их посиделок. Не со своими же сестрами в перстенек играть! Как огромный серый клещ, упырь каждый день показывался возле займища, поскуливал, скалил клыки, ветер нес мерзкий запах трупной вони и плесени. Страх и тоска делались нестерпимы.