Ольга Макарова - iii. Камень третий. Дымчатый обсидиан

Он вспыхнул, ослепительно, сгорев без жара и пламени, и на прикрытую снегом землю упало тело Эльма-Охотника.

— Братик, — услышал Макс жалобный голосок. — Я не могу больше держать тебя. Твоя чаша разрушена… это выше моих сил.

…А ведь он прав, этот проклятый шут, он так прав! И в нем достаточно от человека, чтобы Горящий подтвердил: он не врал, говоря все это.

Уйти сейчас… О, как бы Максимилиан хотел продержаться еще немного…

В чем смысл жизни твоей, смерти твоей, Эльм?.. Нет никакого смысла, только ненависть. И, должно быть, умер ты счастливым… если можно назвать счастьем удавшуюся месть. Покинул этот мир, зная, что враг твой будет медленно угасать на снегу, не в силах ничем помочь тем, кто ему дорог.

Снег?.. Догадка мелькнула в сознании Макса в момент, когда даже отчаянье отступило перед приближающейся смертью… И тогда он вывел на снегу всего одно слово.

«Второй».

Глава шестьдесят седьмая. Смерть венчает всё

— У тебя есть дочь… — Илианн задумчиво коснулась подбородка кончиками пальцев. Этот ее жест, простой и ненарочитый, Кан всегда воспринимал как знак внутренней боли, скрытой от него за той же стигийской завесой тьмы, что и судьба наследницы древней династии.

Дочь… Что ж… последнее письмо Максимилиана было весьма красноречиво в этом плане.

— Да, — не поднимая взгляда, Кан провел ладонью по песку, захватив полную горсть. Не то чтобы ему было стыдно об этом говорить, просто он не думал касаться печальной истории с Эдной сейчас. — Милии Дэлэмэр скоро будет четырнадцать лет.

К счастью, Занна не стала расспрашивать дальше; тут Кангасск мог вздохнуть с облегчением.

Молча зачерпнув монолитной миской воды из колодца, она села на песок рядом с чаргой: собралась вновь напоить свою файзульскую тезку с ладоней, перед сном.

Занна отошла всего на пару шагов, а Кангасску уже думалось о расстоянии, которое впору измерять в небесных величинах, такой далекой показалась вдруг женщина, которую он искал… уже невесть как долго, быть может, все последние три тысячи лет.

Стоять на краю этой пропасти было невыносимо. Хотелось сделать невозможное, чтобы заполнить ее или, если сил не хватит, хотя бы проложить над ней шаткий мост в две дощечки…

…Обычно человек не ведет себя так… Если грозит опасность, он думает об опасности, все силы, все внимание бросает на то, чтобы выжить. Тогда каждая посторонняя мысль — слабость; каждый шаг в сторону — риск сбиться с пути. И это нормально. Однако Кангасск сейчас ощущал иное.

Девочка сладко спала, завернувшись в его теплый плащ. Вскоре уснула и чарга… тоже дитя, пусть и не человеческое. Занна же, бесцельно побродив вокруг, принялась отчего-то собирать разложенные на песке вещи обратно в дорожную сумку. Тогда Кан осторожно коснулся ее плеча и обратился к ней так ласково, как только мог:

— Занна, любимая моя, — он и не заметил, как произнес запретное слово. Лишь перед вечной разлукой подобное может слететь с губ так легко. — Идем…

— Куда? — смутилась Занна подняв на него странный взгляд.

— Да никуда… — осознав абсурдность ситуации, Кангасск мягко рассмеялся. — И вправду, куда здесь идти… Просто брось это барахло. Давай ладошку…

Горсть арена мягко перетекла из ладони в ладонь. Дэлэмэр воззвал к спящим песчинкам, заставил их петь и меняться, слагая стекло, а затем — монолит. Занна смотрела с опаской и восхищением, как на ее ладони многоликий арен обретает форму, дрожит и движется, как живой.

«Жаль, что ты музыки его не слышишь,» — с горячим сожалением подумал Кан, призывая текучий монолит петь и складывать круглые лепестки и острые кончики листьев; виться змейками тонкого странничьего узора, говорящего о сплетении судеб и мириадах открытых дорог…

Когда-то, учась мастерству литья, Кан мечтал сотворить нечто подобное из бронзы и подарить той, что владела тогда его сердцем. Как же звали ее… Дэллина, Дэлла?.. Горел мечтой, жил мечтой, а результат его, шестнадцатилетнего паренька, тогда жестоко разочаровал; не вышло принести мечту в реальный мир, не хватило умения и сил воплотить ее в металле. А сейчас все получалось само собой; арен слушал… и покорно исполнял каждый изгиб, каждую грань…

На ладони Занны осталась монолитная брошь, багровая, как весь этот мир; несколько стеклянных капель застыли росой на лепестках цветов назарина и хищного шалфея, вплетенных в витиеватый пустынный узор; и северный первоцвет с шапочкой стеклянного снега над цветком, сиял ярче всех.

— На Юге любимым принято дарить цветы, — пожав плечами, произнес Кангасск и отступил на шаг. Говорил он тихо и отрешенно, в гулкую провальную пустоту. — Среди Странников ценится узорное бронзовое литье. Среди кулдаганских горожан — напротив, монолитные вещицы. Файзулы дарят боевые трофеи. Пираты — кровавое золото. Нищие барды дарят песни… — он поднял взгляд, печальный и отчаянный, и добавил: — Прости, что я никогда ничего тебе не дарил.

— Мне… мне не нравится, как ты это говоришь… — сбивчиво произнесла Занна, прижав к груди монолитную брошку, зажатую в кулаке. На краткий миг привычная суровость изменила ей.

— У меня странное чувство… — виновато улыбнулся Кангасск. — А ты не грусти.

Так закончился еще один «день». И, как ни странно, Кангасску казалось, что в нем, одном из немногих, был смысл.

Что же до чувства небывалой свободы, отозвавшемся в груди так больно и сладко, то обычно оно посещает тех, кто, уходя куда-то, не надеется вернуться живым. Как Максимилиан…

И тем не менее, впервые за долгое время Кангасск уснул счастливым.

Если дни можно измерять усталостью, то чем измерять ночи в неподвижном мире?.. Они не имели меры. Просыпаясь, когда раньше Занны, когда позже, Кангасск даже не догадывался, сколько времени прошло. Час? Четыре? Восемь? Или десяток? Сны уходили не прощаясь. И начинался очередной «день».

Никто не бодрствовал этими ночами, не всматривался в поисках опасности в неподвижный багровый мир. Кан был убежден, что это бесполезно: харуспексам и чарге он доверял сейчас куда больше, чем уставшему себе.

На этот раз Ученик проснулся от чувства чужого присутствия. Под сердцем слегка припекало, что свидетельствовало: харуспексы настороже. Однако угрозы он не ощущал. Некто находился совсем рядом, некто терпеливо ждал его пробуждения, даже не думая нападать. И Кангасск не спешил вернуться в реальность, оттягивая последние минуты.

Он был не готов. Вот оно, чувство, противно перехватывающее горло. Как перед боем с Максом Милианом. Как перед встречей с витряником. Как много раз до нее… О, чувство, знакомое с детства, не обманывала Кана никогда.