Сказ о Белке рыжей и царе подземном
А я там же и сомлела, на постель царскую прилегла, под одеяло пуховое забралась, лежу, реву, драгоценный шелк слезами мочу.
Под утро только вниз спустилась, в рубаху Кащееву замотавшись, сверху сарафан свой надев. Авдотья меня увидела, черпаком замахнулась.
- Иди, - говорит, - отсюда, бесстыжая. Думала я царевичей да царевен попестовать, а вместо этого жду вести жуткие. Довела дура дурака, поехал дурак дурну головушку в драке складывать.
А я к ней лащусь, по плечу глажу.
- А расскажи мне про великанов, Авдотья Семеновна!
А повариха ворчит:
- Вот с Полозом моим была бы такой ласковой, как вокруг меня сейчас обвиваешься! И чем не пришелся тебе мужик? Да он бы тебя на руках носил, ноги целовал, если б раз хоть с добротой поглядела, улыбкой согрела. А так слово за слово, он словом рубит, да и ты поперек сечешь!
- Он меня уродиной считает, тетушка Авдотья, - вздыхаю. – То ласкает, то обижает, словами сечет. Потешится да выкинет, зачем ему девка рябая, рыжая?
- Это пусть он уж тебе скажет, - бурчит повариха, - зачем, ежели вернется. А про великанов расскажу, так и быть. Живут они на самом краю земли, во льдах могучих. Едят мясо человеческое, таскают детишек невинных, пояса черепами увешаны, у каждого дубина из дуба столетнего сделана, да пасть, в которую телега заехать может. Заревет такой – обвал случается, ногой топнет – твердь трясется. И повадились они к нам в царство Медное ходить, людей в полон уводить, страшную похлебку свою варить. Вот искал Кащей жену, чтоб наследничка оставить, чтобы род его волшебный не прервался, и потом пойти войною на злодеев-людоедов. Но кто ж знал, что вместо лебедушки послушной ему галка дерзкая приглянется?
А я слушаю и всем телом дрожу – а как съедят гада подземного с глазами его янтарными, улыбкой солнечной – когда не сердится, - с руками крепкими?
- Так что иди ты домой, девка, - говорит повариха, - раз уж он тебя отпустил. Ничем ты теперь ему не поможешь.
Я глаза опустила, обняла ее – жалко гада бешеного, но домой пуще хочется, - и кольцо изумрудное повернула камнем вниз.
И очутилась я не в лесу - в горнице своей. Сидит батюшка чернее тучи, Марья с лица спала, глаза все выплакала. Увидали меня, заахали, чуть в объятьях не задушили.
- Как же ты вернулась, доченька? – спрашивает отец. – После письма твоего и не думал, что увижу тебя!
- Сам меня Кащей отпустил, батюшка, - говорю, - пожила у него и хватит.
Марьюшка сердится:
- Что же ты, батюшка, Алену не напоил-не накормил, а сразу с расспросами пристал!? Устала она, небось, от пути трудного!
Дорога моя из подземного мира одно мгновение заняла и никак меня не утомила, но не стала я сестричку поправлять. Кликнул отец стряпуху, велел обед богатый готовить, а пока повела меня Марьюшка в баню мыться-купаться. Ох, хорош был пар да вода горячая! Напарила меня сестричка любимая, спину натерла, одежду нарядную выдала, сама пироги да щи поставить успела. Смотрит на меня, волосы расчесывающую, и радуется, обнимает меня ласково.
Спустилась я в трапезную пообедать – отец солнцем сияет, здравные речи говорит. Поели, да стали меня сестрица да батюшка выспрашивать о жизни в подземном царстве. Всю я правду рассказала, ничего не утаила.
- Ты прости меня, доченька, - повинился отец, голову повесив, - я Кащею когда обещание давал, на монисто золотое кивал, что матушке твоей за рождение Марьюшки подарил. Ведь дороже его и у царя нету. А он видишь, злодей, на деток моих позарился.
- Но он же тебя спас, батюшка, - бормочу, кудри свои пальцами тереблю. – За это одно я ему всю жизнь кланяться должна.
- И работать тебя заставлял, черным трудом наказывал, - продолжает отец.
- Зато я лопаты больше не ломаю, - улыбаюсь, - и трудной работы не боюсь.
Батюшка посмотрел, нахмурился, бороду погладил.
- Да позором тебя покрыть намеревался…
- Да пугал больше, батюшка, - вздыхаю я, - так-то и пальцем не тронул… Все больше я его жалила, а терпел ведь…
Удивленно на меня посмотрели родные, да я и сама себе удивилась.
Проснулась я на следующий день в мягкой кровати своей. Рано проснулась, пошла за травками в лес сходила, вернулась, разложила их – а делать-то больше нечего! Взяла метлу двор подмести – работа так и спорится. Набрала воды в лохань, полы по терему вымыла. Пошла на кухню, Марьюшке помогла завтрак приготовить – она песню поет, я подпеваю, радуюсь.
Смотрят на меня родные и все удивляются, а я тоскую и тоску ту работой перебиваю. Но днем можно печаль делами заглушить, а куда ночью от нее денешься?
Так три дня я работала, а на четвертый с утра подошла к сестрице с батюшкой, поклонилась:
- Ты прости меня, отец, прости, сестрица любимая. Но вернулась я сюда и вроде радоваться должна, а только тошно мне, тяжело, сердце льдом колет. Боюсь, сгинул там Кащей, а я до конца дней своих доживу и не узнаю, жив он или нет. Обратно я пойду, не серчайте и дайте мне свое благословение.
Марьюшка разрыдалась, а батюшка помрачнел, вздохнул тяжело.
